Работы по поэтике: Переводы - Якобсон Р.
Скачать (прямая ссылка):
Хлебников прилагал неустанные усилия, чтобы путем сравнения слов одного языка или даже целого круга языков найти общее значение отдельных звуков речи, веря» что «каждый согласный звук скрывает за собой некоторый образ и есть имя». В частности, как поучают итоги его разысканий [V, 234—237], «ч есть не только звук, ч есть имя, неделимое тело языка. Если окажется, что ч во всех языках имеет одно и то же значение, то решен вопрос о мировом языкеубежденно провозглашал Хлеб« ников: собрав и сравнивая «слова на ч, мы видим, что все они значат одно тело в оболочке другого; ч — значит обблочка».
Герой повести «Ка» Эхнатен, умирая, вскрикивает; «МаНЧь! МаНЧь! МаНЧь!» [IV, 67]. В цитированной выше статье итогов, «Наша основа», Хлебников замечает, что «такие слова не принадлежат ни к какому языку, но в то же время что-то говорят, что-то неуловимое, но все-таки существующее, ...То, что в заклинаниях, заговорах заумный язык господствует и вытесняет разумный, доказывает, что у него особая власть над сознанием, особые права на жизнь наряду с разумным» [V, 235], Однако показательное признание об этом самом примере заумной речи приносят автобиографические записи, «Свояси» Хлебникова: «Во время написания заумные слова умирающего Эхнатена "манч, манч!" из "Ka1' вызвали почти боль; я не мог их читать, видя молнию между собой и ими; теперь они для меня ничто. Отчего — я сам не знаю» [II, 9]. Нельзя не вспомнить мигающий свет (не то «молния», не то «ничто») старшего и схожего звукового облика, каковым был пушкинский, по-своему заумный, смертоносный аНЧар.
Знаменитый палиндромон Хлебникова III, 43], «Перевертень», впервые опубликованный во втором «Садке судей», искусно строит свою четвертую строку на трех ч, двух м и четырех я, и центром служит инструментальная форма мечем («ЧиН зваН МеЧеМ НавзНиЧь», параллельная номинативному центру пятой строки («голод ЧеМ МеЧ долог»), Cp* сплав десятка м с девяткой ч в «обоюдотолкуемом» поведании поэта о пытке Разина: «МеЧи биЧеМ! / МуЧ ЧуМ, / МеЧет, теЧь ЧеМ? / Мать ЧеМ МеЧ* таМ)> [I, 214]. На строки «Садка судей», несомненно сродные с восьмистишием о мече, мяче и «очнувшемся иначе» воине, «Свояси» дали проникновенный ответ: «Я в чистом неразу мни'писал „Перевертень" и, толь-, ко пережив на себе его строки „чин зван... мечем навзничь44 (война) и ощутив, как они стали позднее пустотой, „пал а народ худ и дух ворона лап", понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным „я*' на разумное небо» [II, 8 сл.].
Весной 1919 г. в связи с подготовкой к печати собрания сочинений Хлебникова шли оживленные беседы поэта с редактором задуманного издания, и именно в связи с этими беседами были написаны вступительные
'322 страницы под новоизобретенным заглавием «Свояси». Как в них, так н в устных дебатах, а также в красноречивых намеках позднейших хлебни-ковских записных книжек [см. V, 255—275] ярко отразились вопросы» и в то время, и после неотступно тревожившие «стрелочника на путях встречи Прошлого и Будущего», согласно «тяжелой задаче», возложенной на себя будетлянином [V, 163]. Об испытании зауми временем вновь и вновь уведомляли «Свояси», и ссылкою на этот искус заканчивался (или скорее обрывался) мой опыт предисловия к книге собранных творений Хлебникова, набросанный и тою же поздней весной обсужденный в Московском лингвистическом кружке (см. R.Jakobso п. Selected Writings, V, The Hague - Paris - New York, 1979, p. 354).
Именно дшйі^Земного Шара» Хлебникову оказалось дано ясновидение связи и разрыва времен в человечьей речи с ее неустанными превращениями заумного поля в разумное, сказочного предвосхищения в действительность, чуда в будень и обихода в чудо, рассудительности в издевку, а ругани в ласку. Он проверял на пушкинском творчестве «колебательный закон времени» [V, 272], Закаленный речетворец ведал, что «вещь, написанная только новым словом, не задевает сознания», но в то же время понимал, что «слова особенно сильны, когда они живые глаза для тайны, и через слюду обыденного смысла просвечивает второй смысл». ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ ПОЭТА ПАСТЕРНАКА
I
Простота классификации, принятой школьными руководствами, внушает уверенность, По одну сторону проза, по другую — поэзия. Однако проза поэта — не совсем то, что проза прозаика, и стихи прозаика -не то, что стихи поэта: разница является с мгновенной очевидностью. Горец идет по равнине; ни заслонов, ни провалов на этой плоской поверхности не водится. Сделается ли его походка трогательно-неуклюжей или обнаружит его великолепную ловкость — заметно, что она для него неестественна, она слишком похожа на шаг танцора; усилие очевидно. Вторично приобретенный язык, даже если он отточен до блеска, никогда не спутаешь с родным. Возможны, конечно^ случаи подлинного, абсолютного билингвизма. Читая прозу Пушкина или Махи, Лермонтова или ХеЙне, Пастернака или Малларме, мы не может удержаться от некоторого изумления перед тем, с каким совершенством овладели они вторым языком; в то же время от нас не ускользает странная звучность выговора и внутренняя конфигурация этого языка. Сверкающие обвалы с горных вершин поэзии рассыпаются по равнине прозы.
