Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятках - Роханский Л.Ш.
Скачать (прямая ссылка):
обще свидетельством. Словарь, отделенный от времени Фесписа громадным периодом времени, предлагает ряд этимоло-гий, в том числе вполне фантастических, и подает их все как догадки, не претендующие на истину, в том числе: "Или же /трагедия так названа/ потому, что хоры состояли по большей части из сатиров, которых звали трагами, то ли за шерсть на теле, то ли за похотливость, ведь таково это животное; а может быть, потому, что хоревты заплетали волосы, подражая внешне облику козлов". (Слова о хоре сатиров в трагедии, по-видимому, представляют собою такой же результат трактовки Аристотеля, как и современные представления о сатировском хоре ранней трагедии.) В том же роде и глосса Гесихия: "Траги — сатиры из-за козлиных ушей". Интересна здесь эта избирательность: почему-то речь идет только об ушах. Заметим, однако, что и эти поздние источники, в которых ставится такая же, как и в настоящее время, задача — связать этимологию слова с историей явления, им обозначенного, и эти источники говорят только о прозвище сатиров, данном им за сходство и в насмешку, но не называют их самих козлами. А сходство с сатирами древние находили и у обезьян (см. Paus. I, 23,5 и сл.; Aelian. Nat. anim. 16,21).
Исторически в Афинах сначала возникла трагедия, потом появилась сатирова драма, потом сатиры в вазописи, и только много позже сатиры стали походить на панов. В книгах по истории литературы все наоборот: исходными объявлены икарийские или аркадские пляски то ли козлов, то ли вокруг мертвого козла, за ними следует дифирамбическая сатирова драма с козлоподобным хором и, наконец, трагедия с хором очеловеченным. А между тем ни в VI, ни в V в. в изображениях сатиров-силенов не происходит облагораживания и очеловечивания. Только в воображении исследователей сатиры, подобно сказочным принцам, избавляются от звериного облика и превращаются, к нашему удивлению, в основном в женщин, ибо хоры трагедий — это главным образом троянки, финикиянки, фиванки, халкидянки...
Но, может быть,загадочное слово "трагедия", возникшее в Аттике, сохранило воспоминание не о траге-животном, но о трагах как пляшущих демонах? Может быть, хороводы этих зооморфных плясунов передали не облик, но только свое имя ритуальным танцорам Аттики? И тогда аттического трагеда можно себе представить как певца в окружении плясунов-трагвв? Против такой игры исследовательской фантазии нет принципиальных возражений, как нет и доводов в ее пользу.
Впрочем, в платоновском "Кратиле" находим рассуждение, которое показывает, что окружение аркадского Пана в тех древних сценках и хороводах состояло скорее всего не из трагов. В этом'"языковедческом" диалоге речь заходит о Пане и его имени даются два "козлиных" эпитета. Один подается как традиционный — aipolos козопас от аіх коза, козелJ другой эпитет подан от самого Сократа и получает у него истолкование: "Истинная его (Пана. — Н.Б.) /часть или сущность/ гладкая и божественная и обитает вверху, Трагедия и ритуал у Вячеслава Иванова
309
у богов, а обманная — внизу, среди людских толп, вот она-то косматая и tragikos" (Plat. Crat. 408с и сл.). На первый взгляд значение tragikos в этом сочетании слов несомненно: tragikos = козлиная, коль скоро рядом эпитет косматая. Но тогда отсутствует всякая этимологическая игра, к которой устремлен диалог, тогда высказывание тавтологично, плоско. Уже следующая фраза показывает, что игра слов строится как раз на том, что слово tragikos означает в классическом языке "относящийся к определенного рода театральным представлениям" (ср. наше примечание 24 к тексту Иванова), но звучит как образованное от tragos, и, когда речь заходит о козлоногом Пане, это можно обыграть "Отсюда, говорит Сократ, и большинство мифов и все обманы, связанные с трагической жизнью". Здесь перед нами известная и до Платона, и по Платону критика драмы и мимесиса как обмана. Еще первому трагику Солон пенял за "обман" и "притворство" его представлений25 Трагедия обман, ложь, Пан наводит морок и обман, козлиный обли,; Пана — тоже обманный — "трагический" в двух, кивающих друг на друга смыслах. Вся эта изысканная игра возможна, только если tragikos звучит как производное от tragos, а значит, "относящийся к trag6idia". Этимологизация фольклорного эпитета "козопас" и сократовского "трагический" направлены в противоположные стороны. Простое и конкретное aipolos Платон толкует через aei polon вечно ускользаний, находящийся в вечном кружении, блуждании; абстрактный tragikos, напротив, снижается и конкретизируется как козлиный. Из этого следует, по нашему мнению, что окружение аркадского Пана именовалось айгами, а не трагами, что aipolos — это эпитет, который сообщает нам имя свиты этого Пана, а рассуждения Сократа о "Пане трагическом" суть предмет игры и не содержат никакой этнографической информации.
Злосчастная этимология приводит к таким сложностям и противоречиям, заставляет идти на такое количество предположений и догадок, что исследование происхождения слова перестает выполнять свою научную задачу. Историк литературы обращается к этимологии как к подспорью в исследовании, и, если этимология прозрачна или ее удается надежно обосновать, она дает первичную ориентацию для изучения генезиса или бытования жанра. Но "козлиная" этимология — не подспорье, она сама требует целой теории для своего обоснования или, взятая как нечто бесспорное, служит основой для новых широких обобщений26 Вполне естественно, что в этой ситуации возникает идея негреческого происхождения термина: "трагедия" объясняется как заимствование из анатолийского источника (хеттск. tarku-wai плясать27). Кроме "трагедии" существует еще не менее загадочная "трюгедия" — "жатвопесня". И этому слову в античности тоже давались различные объяснения. Согласно одному из них, трюгедия — общее древнее имя еще не разошедшихся трагедии и комедии (Et. М. 764, 10 и сл.). Версия эта в языковом отношении фантастическая, из трю- 310 H.B. Брагинская
