Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятках - Роханский Л.Ш.
Скачать (прямая ссылка):
а между тем указание на маски в трагических представлениях во многих случаях, в том числе у Иванова, служит подтверждением принадлежности трагедии к непрерывной культовой традиции глубокой древности. Дело не в том, конечно, что нам известно имя легендарного Фесписа, а фольклорные произведения безымянны. Трагедия была новом. Не плавным продолжением фольклорной традиции, а, если угодно, ее сломом. "Новое" создается при всей зависимости от мифологической и поэтической традиции, а не рождается "само собою". Сказанное не означает, что незаконно обнаружение каких-либо аналогий между трагедией и предшествовавшими ей драматическими, лирическими, эпическими жанрами. Незаконно, нам кажется, другое - свою работу поэлементного сопоставления трагедии с предшествующей традицией представлять как естественный "исторический" процесс складывания и сращивания этих элементов в единое целое. Действительно, научному анализу сложного явления не обязательно отвечает реально происходивший некогда синтез выделенных при анализе элементов. ,
В отличие от своих коллег, не столь эклектичных и потому отдававших предпочтение какому-нибудь одному "предку" трагедии, Иванов делает ее плодом почти всего муси-ческого и религиозного творчества эллинов и тем обессмысливает генеалогизм, неосознанно осуществляет его критику. Примирение Ивановым разных "генеалогических" точек зрения на происхождение трагедии подготавливает совершенно иной взгляд на проблему происхождения литературных жанров из долитературного материала. Впрочем, слово "материал" имеет здесь весьма своеобразный смысл. Этот "материал" как бы обладает активностью, он способен диктовать автору свои условия. В ранней литературе не бывает использования фольклора, ведь "использование" предполагает свободу не использовать или использовать что-либо другое, между тем ее нет. Но и не развитие или продолжение имеют здесь место, ведь это означало бы, что фольклор кончается, а литература начинается просто там, где поэтическая традиция выходит из тьмы времен на свет письменной истории; такое решение кажется нам слишком механистичным.
В науке об античной древности спорят и не могут понять друг друг.а установка на изучение античности как истории, в которой известны даты, имена, события и в которой можно, следовательно, за отсутствием данных чего-то не знать; и совсем иная, но вполне законная в своих пределах установлена вневременную архаику. В исследованиях по мифологии и культовым древностям течение времени если не отменено, то, во всяком случае, очень условно. Нельзя встретить в мифологических ,штудиях и сожаления о том, что нечто остается неизвестным, как невозможно подобное высказывание в творческой философии. "Архаика" — поле осмыслений мира, выстраиваемого Нами как заведомо чуждое, "не наше", а потому полное загадок, которые все-таки в принципе разгадываемы. Если возможно нечто вроде истории мифологии, то она походит на языковую реконструкцию, при Трагедия и ритуал у Вячеслава Иванова
315
которой устанавливается логическая последовательность звуковых и семантических изменений слова. Этнографический, или фольклористический, метод может, как нам кажется, иметь дело с любым"историческим материалом, если при этом его инструмент обнаруживает в Еврипиде, Шекспире и Пушкине не их самих и не сознательные "заимствования", а ту фольклорную, мифологическую "материю", которая служит у них уже совершенно иным задачам. Если редукционизм осознан как опасность и приняты соответствующие методологические предосторожности, архаику можно изучать и по свежей газете. Ббльшие сомнения вызывает переход рубежа архаики "с другой стороны", вторжение в первобытность, так сказать, оптики историка. Оба названные подхода, условно говоря "этнологический" и "исторический", кажутся нам правомерными, но не их смешение, демонстрируемое Ивановым, хотя разность этих подходов он видел и на противоречие их указывал: "Но чем зорче взгляд наш устремляется на общее, тем индивидуальнее окрашивается в наших глазах источник: мы не примем без особенных, исключительных оснований слов Гераклита или Платона за общее мнение и не смешаем религиозных представлений Эсхила и даже порою Пиндара с представлениями религии народной" (ДиП, с.257).
К общему или к индивидуальному отнести вопрос о происхождении трагедии? Разумеется, в каждом литературном жанре и отдельном произведении сказываются или проявляктся общие закономерности, но конкретность гораздо богаче. В возникновении трагедии участвуют и случай и воля и множество специфичных для обстановки писистратовых Афин условий, которые не предусмотрены характерной для Иванова картиной возникновения трагедии как вершинного проявления ди-онисизма и совершенно ей не нужны: общие тенденции развития религиозного сознания непосредственно и неизбежно порождают у него конкретное историческое событие. Можно понять теперь и важность "козлиной" этимологии для Иванова. Ведь название "козлопеснь" как бы само заявляет о принадлежности трагического жанра к разряду культовых дионисийских радений, позволяет изучать его как представителя этого разряда, изучать в нем самый этот разряд — общее. Единственная попытка приблизиться к конкретно-историческому объяснению возникновения трагедии у Иванова — это попытка приписать организацию представлений "орфической церкви". Но и сама "церковь" и участие орфиков в организации состязаний трагиков — всего лишь домысел.
