Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятках - Роханский Л.Ш.
Скачать (прямая ссылка):
Иванов примиряет все конкурирующие теории возникновения трагедии: от эпоса и от лирики, от запевал-солистов и от .хоров, из погребальных оплакиваний героев и из мистерий, из ионийского островного дифирамба и из пелопоннесских плясок ряженых, из коринфских представлений Ариона, из аттических земледельческих праздников, из фракийских оргиастических охотничьих культов, причем признание дорического происхождения трагедии "отнюдь не ограничивает наших перспектив на ее отдаленное, до-пелопоннесское прошлое" (с.251 настоящего издания). У этого стремления "всех передакать", по выражению Шестова9, есть свои причины. Дело в той же позиции "адвоката истории", которая заключена, по нашему мнению, в загадочной латинской фразе-откровении. В самом деле, существующее положение Иванов оправдывает как должное. Скажем, молчание трагедии о страстях самого Диониса, несмотря на то что она входит в его культ, трактуется как необходимое 300 H.B. Брагинская
условие "гиератического величия Религиозное благочестие, рассуждает. Иванов, не позволяет трагедии переступать пределов легенды о героях, как не допускалась святыня на подмостки дореволюционной России. Но и вхождение текущей жизни в трагедию пресекалось, по Иванову, "народным протестом"; а если тем не менее Эсхиловы "Персы" имели успех, то и такой успех закономерен и объясняется "канонизацией" бойцов Марафона и Саламина (заметим, однако, что на сцене в "Персах" совсем не канонизированные герои, а их враги — персы). Словом, если что-то имело место, то потому, что должно было его иметь, а уж если не было в древности трагедии о растерзании Загрея, то потому, что и не могло и не должно было быть.
Заключение от осуществившегося к возможному и необходимому и исключение неосуществленного как невозможного — этот беспроигрышный прием изложения создает впечатление неодолимой закономерности всего хода истории, как бы только констатируемой исследователем. Описывая свой метод в последней главе ДиП ("Путь исследования. Проблема происхождения религии Диониса"), Иванов с прекрасной критической ясностью указывает на те методологические ловушки, которых в ходе своих рассуждений не минует и он сам. И главнейшие из них — неразличение логики развития явлен,ия и его истории и связанное с этим неразличение уровня фактов и уровня интерпретации.
Если предполагается некоторая закономерность- развития обрядовой сферы и появление из ее недр относительно самостоятельной словесности, то при фрагментарности сведений, относящихся к древности, исследователь, выстраивая все имеющиеся сведения в цепь предшествующего и последующего, не реконструирует историю, как может казаться ему самому или его читателям, а соотносит разрозненные данные традиции с определенными этапами имеющейся у него логической схемы закономерного'развития. Часто при этом в одну линию выстраиваются свидетельства, отражающие этапы эволюции генетически независимых явлений. Процедура вполне, как представляется, законная (во многих случаях ничего другого и не остается: вне археологии нельзя создать историю доистории), если не выдавать и не принимать логическую реконструкцию за описание реальной истории.
Но когда конкретные примеры, иллюстрирующие логические этапы выстроенной исследователем схемы эволюции, "хорошо" или "обильно" их иллюстрируют, возникает немалый соблазн увидеть в последовательном и к тому же осмысленном ряде примеров ход "самой истории", принять артефакт за естественный объект. Следствием этой аберрации, как правило, оказывается телеологизм, даже если телеологической установки не было изначально. Эволюционные схемы определенной чеканки, вдохновлявшие Иванова, ясно предполагали прогресс, единонаправленность изменений и если не цель, то во всяком случае "венец", достижение вершины, полноты, совершенства. Упрятанная в конкретный Трагедия и ритуал у Вячеслава Иванова
301
исторический материал ("примеры") эволюционная схема начинает от имени этого материала как от имени "самой истории" заявлять о цели событий, их направленности и устремленности. Так, у Иванова не только все обряды прадио-нисийские, но и все драматические, лирические и эпические жанры — пратрагические, иными словами, все типологически более ранние формы обрядовой поэзии объявляются истинными предками, прародителями конкретного уникального исторического явления — афинской трагедии. И кажется, что, существуя в своем месте и времени, они существовали не ради самих себя, а чтобы породить в когіце концов трагедию, которая, по Иванову, была "глубочайшим всенародным выражением дионисийской идеи и вместе последним всенародным словом эллинства. Вся эллинская религиозная жизнь и, в частности, все эллинское мифотворчество преломились через нее в дионисийской среде" (ДиП, с.285).
Неразличение уровня фактов и уровня интерпретации тем удивительней у Иванова, что в методологическом эпилоге он прекрасно описывает различие низшей филологической критики и высшей герменевтики. "Так называемыя „низшия" критика и герменевтика — наиболее точная часть филологии, делающая ее образцом научной строгости в ряду исторических дисциплин^..> Неуклонное соблюдение норм, выработанных наукою <...> составляет прямую обязанность филолога. „Высшая" герменевтика последовательно утрачивает нечто из этой положительной достоверности результатов по мере того, как она восходит по ступеням обобщения от эмендации и интерпретации текста к объяснению и оценке всего произведения, далее — всего автора, потом всего представляемого им направления и литературного рода, наконец — к характеристике духа эпохи и даже к философскому истолкованию той или другой стороны античного сознания и творчества в целом. Если в низших критике и герменевтике дивинация непосредственно измеряется простейшими мерилами впервые обретаемых ею связности и глубины понимания, — в герменевтике высшей интуитивный элемент, начиная мало-помалу преобладать над позитивным, далеко не всегда бывает в силах неоспоримо оправдать свои притязания, и форма выводов неизбежно приобретает характер в большей или меньшей степени гипотетический. Здесь Geisteswissenschaft с первых шагов перестает соперничать с науками, которые поистине заслужили право именоваться „точными", хотя и эти науки — toute proportion gardee — знают в своем круге собственную высшую область синтетически осмысливающего познания, также, по самой природе вещей, преимущественно гипотетическую" СДиП, с.255). Но Иванов не движется по пути восхождения от низшего уровня к высшему, он постоянно переходит с одного на другой, переводя гипотетическое обобщение в ранг факта и строя на нем новую гипотезу, и сочетая на равных правах исторические свидетельства и мнения исследователей, пока мы не узнаём наконец, что спокойствие научной совести, надежность конкретных научных выводов и интерпретаций обеспе- 302 H.B. Брагинская
