История и культура древнерусского города - Кобрин В.Б.
ISBN 5—211—00286—5
Скачать (прямая ссылка):
Этот вывод должен найти возражения с точки зрения традиционных представлений о характере использования «старших рун» в практике скандинавских народов. Дошедшие до нас стар-
38
шерунические тексты датируются III—VIII вв. и представляют собой надписи на металле и камне — оружии, брактеатах, могильных плитах. Их содержание носит в основном магический характер. В скандинавской поэзии, как эдической, так и скаль-дической, и «старшие» и «младшие» руны упоминаются как магические знаки в связи с колдовством. Только в одном произведении эдической поэзии («Речи Атли») говорится об использовании «старших рун» для переписки, а в «Саге об Эгиле» и «Саге о Греттире» — о применении «младших рун» для записи поэтических произведений. Эти упоминания обычно рассматриваются как поновление текста, приписывающее рунам ту функцию, которую много позднее при записи саг выполняла латинская письменность 40.
Общий вывод исследователей относительно «старших рун» сводится к тому, что в своей основе они восходили к одному из южноевропейских алфавитов и возникли как фонетические знаки, сочетания которых могли образовывать слова, служившие сообщениями, и использоваться для составления текстов любого содержания, однако в скандинавском обществе III—VIII вв. не было ни условий для широкого распространения письменности, ни потребностей в таком ее применении41.
На прослеженный нами письменный источник летописного рассказа о призвании, который в силу вышеописанных обстоятельств мог являться только старшеруническим текстом, приведенное мнение исследователей о возможностях старшеруниче-ской письменности в III—VIII вв. не может распространяться, так как понимавший текст древнерусский летописец 60—70-х годов XI в. связывал используемый им источник с событиями Новгородской земли, т. е. в его представлении к скандинавскому обществу текст отношения не имел. Кроме того, оба летописца связывали содержащиеся в источнике сведения с событиями середины IX в. В летописном своде 60—70-х годов XI в. не было абсолютных дат, но логика последовательности изложенных в нем событий позволяет описание обстоятельств появления княжеского рода относить к середине IX в. Составитель же Начального свода ввел в летопись абсолютные даты и рассматриваемый рассказ поместил между 854 и 920 гг.
Источник летописного рассказа не мог относиться ко времени ранее IX в. еще и потому, что древнешведский язык, с которого он переводился, выделился из древнескандинавского языкового единства на рубеже VIII—IX вв. В это время в самой Швеции получила распространение младшеруническая письменность, но «старшие» руны еще не были забыты. В одной из древнейших древнешведских надписей — надписи на рёкском камне, чаще всего датируемой IX в., «старшие» руны использованы в качестве фонетических знаков одновременно с «младшими»42. В древнешведской надписи на деревянном стержне из Старой Ладоги, датируемой серединой IX в., среди «младших» рун также присутствуют старшерунические знаки43.
39'
Датировать прослеженный нами письменный источник временем позже IX в. мы не можем в силу отсутствия каких-либо сведений об использовании «старших» рун в X—XI вв.
По своему характеру текст, использованный летописцами при работе над рассказом об обстоятельствах появления княжеского рода, мог быть либо иностранным литературным произведением, например, сагой о походах какого-то скандинавского конунга Рюрика с его родом и дружиной, либо повестью о реальном Рюрике, приглашенным на службу родоплеменной знатью Новгородской земли и ставшим родоначальником княжеской династии, возникшей в скандинавском окружении князя и отразившей в какой-то мере реальные события, либо документом, фиксировавшим условия, на которых приглашался служилый князь со своим родом и дружиной.
Если летописец 60—70-х годов XI в. использовал случайное иностранное литературное произведение, не имевшее непосредственного отношения к описываемым в летописи событиям, то совершенно непонятно, что заставило летописца-редактора три десятилетия спустя обращаться к тому же произведению для внесения изменений в труд своего предшественника. Поскольку такое обращение состоялось, мы вправе сделать вывод, что во второй половине XI в. в Киеве существовала традиция связывать использованный летописцами источник с конкретными событиями начальной истории княжеского рода.
Если же использованный текст являлся повестью, возникшей в скандинавском окружении приглашенного князя или его потомков, княживших в Киеве, то непонятно, почему для его записи в эпоху бытования «младших» рун были использованы старше-рунические знаки, а также почему пользовавшееся неизменным вниманием летописцев литературное произведение так и не было переведено на русский язык.
Более вероятно, на наш взгляд, использование при составлении летописного рассказа о призвании документа, имевшего характер договора с приглашенным княжеским родом. В пользу такой интерпретации прослеженного нами источника свидетельствует то, что авторский вариант легенды о призвании (60— 70-е годы XI в.) кроме сообщения о древней истории «новгород-стиих людий» включал в себя рассказ об их посольстве к варягам и содержал фразу: «Рюрик с родом своим и дружиной многой» (ее следы мы находим в рассказе о трех братьях-князьях, и именно так переводится транскрипция древнешведских слов, принятых редактором за княжеские имена), которая производит впечатление устойчивой формулы, связанной с поименоваиием князя при официальном к нему обращении. Эта вторая часть легенды находит определенную аналогию в поздних документах новгородского происхождения — договорах с князьями, приглашавшимися в Новгород на княжение в XIII—XV вв.
