Самозванцы и самозванчество в Московии - Дюла С.
ISBN 9789637730542
Скачать (прямая ссылка):
¦ 49 -ъ Д. CBAK
34
известно несколько лжегосподарчиков, а запорожцы поддерживали тесные связи с молдаванами. Таким образом, я утверждаю, что явление самозванчества не только поддерживалось казаками в ходе его функционирования, но и могло быть в определяющей степени казацким изобретением в момент его возникновения.
Между прочим, превращение в самозванца или создание образа самозванца вовсе не было столь загадочным или мистическим явлением, каким его любят представлять историки, исполненные сознанием собственной важности. Второй лжецаревич, Петр, появился всего через пару месяцев после коронации Дмитрия, его до крайности прозаичная история хорошо известна благодаря подробным протоколам его допросов. Она звучит так. Незаконорож-денный сирота сначала торговал яблоками, потом был поваром на торговых судах, позже — продавал кожу и обувь на астраханском базаре. Решающий перелом в его жизни наступил тогда, когда он вступил в ряды терских казаков, которые собирались плыть в Каспийское море для грабежа турецких и персидских земель. Однако казацкий отряд из 300 человек предпочел грабить волжских купцов. По решению казаков, успеху их предприятия должно способствовать присутствие среди них сына царя Федора Ивановича (в действительности никогда не существовавшего). На эту роль они присмотрели двух молодых людей, Илейку и Митьку, сына астраханского стрельца. В конце концов выбор пал на Илейку («царевича Петра»), так как его конкурент никогда не бывал в Москве.35
Итак, казаки знали достаточно простой, но очень действенный рецепт выдвижения самозванцев. Вскоре после появления Петра, то есть, Ильи Муромца (случайное, но выразительное совпадение: лжецаревич был тезкой былинного героя), эта практика
50 -ь Несколько методологических и историографических замечаний о «самозванчестве»
крайне упростилась, как мы видели, в результате этого из казацких шатров вышло еще около дюжины «царевичей». В специальной литературе этому моменту «Смутного времени» не придается достаточно серьезного значения. Между тем, по моему мнению, он сыграл определяющую роль. С одной стороны, он косвенно доказывает социально-политическое значение казачества в развитии событий эпохи. С другой стороны, он показывает нам обстоятельства зарождения самозванчества, этой идеологии борьбы за власть. Вполне допустимо, что легенда о самозванцах зародилась или получила окончательное оформление в среде казачества, которое с удовольствием снова и снова репродуцировали во множестве копий созданный им прототип. Тем самым казаки одновременно компрометировали, обесценивали самозванчество, между прочим, именно в той степени, в какой они сами постепенно оттеснялись на периферию социально-политической борьбы. Конечно, я не намерен изображать самозванчество казачьим явлением par excellence, выше я не случайно указывал на его широкую социальную базу, однако я считаю важной описанную мной связь между казачеством и самозванчеством и думаю, что необходимо соответствующим образом скорректировать трактовку этого вопроса в специальной литературе. Нет сомнений, что наиболее естественной средой существования самозванчества, опиравшегося на легенды, чудесные, вымышленные элементы и откровенное мошенничество, было именно казачество, весь образ жизни, система ценностей и верования которого питались из таких же многообразных источников.
Если это так, то, конечно, нужно отчасти скорректировать все то, что обычно говорится о самозванчестве. При таком подходе это уже не столько утонченная идеологическая конструкция,
¦ 51 -ь Д. СВАК
сколько продукт грубого, склоняющегося к цинизму прагматизма. Феномен самозванчества первично является не формой выражения возвышенного стремления «русского народа» к свободе или ожидания «царя-избавителя», в нем воплощается не народная склонность к игре или инстинктивное «антиповедение». Для этого феномена одновременно характерны большая сознательность и меньшая натянутость. Если объяснения К. В. Чистова и Б. А. Успенского в методологическом отношении несут на себе сильный отпечаток ретроспективной конструкции (первый пытается реконструировать народную идеологию, а второй — народное поведение), то первичное прочтение имеющихся источников внушает нам более простое и «правдоподобное» решение. Я вообще думаю, что понятие «правдоподобие», имеющее важное значение, например, в повседневной юридической практике, должно определяющим образом использоваться и в ходе исторических исследований, как бы играть роль компаса в широком историческом контексте. В нашем случае, например, из имеющихся в нашем непосредственном распоряжении документов хорошо видно, что определяющую часть социальной базы самозванцев неизменно составляли казаки,36 которые и сами охотно выставляли лжецаревичей. В то же время нельзя с полной очевидностью доказать, что представления, связанные с самозванцами, были чем-то большим, нежели компонентами политической пропаганды (то есть, выражением ожидания «царя-избавителя»), или что они имели некое дуалистичное семантическое содержание. Этого нельзя исключить в качестве вторичного объяснения, однако достаточно убедительно и первичное, поскольку оно не статично, а динамично, не вневременно, а хронологично, не реконструировано задним числом, а правдоподобно.
