Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
Впрочем, в тот день смерть ходила за цесаревичем по пятам. Спустя несколько часов у Бельведерского дворца, когда великий князь убеждал собравшийся здесь польский кон-но-егерский полк хранить верность присяге, которую этот полк как раз и хранил, в Константина прицелился подпоручик Волочанский, но ружье трижды дало осечку. Раздраженный подпоручик в сердцах бросил оружие на землю и, выйдя из рядов егерей, ушел в лазенковскую рощу, никем не остановленный. Второй раз за несколько часов Константин Павлович избежал вернейшей смерти45.
Он спустился из своего укрытия довольно скоро, когда к Бельведеру уже начали стягиваться русские войска. Великий князь отправил фельдъегеря в разведку — выяснить, что творится в городе. Фельдъегерь скоро вернулся и доложил, что
254
на улицах беспорядки, а 4-й линейный полк, любимейший цесаревичем, раздает народу оружие. Константин не поверил своим ушам. 4-й полк был элитой, Константин ласкал его, как дитя. Солдат набирали в полк из простого звания, из уличной варшавской молодежи — ремесленников, рабочих, служащих, но все служившие здесь славились выправкой, ловкостью и —шалостями. Все это вполне соответствовало вкусам Константина. Однажды шалуны в шутку украли у главнокомандующего бобровую шинель, но тот только посмеялся, ласково погрозил молодцам пальчиком, в глубине души страшно довольный проявленными в операции похищения находчивостью и хитростью. Шинель, разумеется, туг же вернули. Перед парадами и смотрами Константин Павлович, вопреки всем правилам, специально предупреждал командиров любимого 4-го полка, на что им следует обратить особое внимание, и полк никогда не ударял лицом в грязь. И вот теперь эти-то шалуны, любимцы, любезные дети шли против него, участвовали в мерзком бунте, раздавали народу оружие. Это было немыслимо!
Судьба майора Лукасинского, тоже, как мы помним, служившего в 4-м полку и до ареста искренне уважаемого цесаревичем, ни в чем Константина не убедила — майор был всего лишь паршивой овцой в этом избранном стаде. Константин не знал, что заговорщики, опасаясь, что полк не присоединится к восстанию, заранее начали распускать по Варшаве слухи, «будто бы ласки цесаревича сделали из них приверженцев России, врагов отечества и т. п.»46. Слухи достигли своей цели — молодцам из 4-го больше других хотелось доказать свою верность отечеству, и они поднялись на восстание первыми.
Константин Павлович этого предположить не мог и отправил фельдъегеря с повелением рассмотреть все получше и убедиться в верности его же донесений. Но фельдъегерь уже не вернулся, его взяли в плен. Следующим был отправлен адъютант Константина, капитан Грессер, который подтвердил прежние сведения — беспорядки, вооружение народа, отдельные выстрелы, революционные песни. Цесаревич снова не поверил и приказал капитану ехать обратно в город, чтобы окончательно разобраться в происходящем. Грессер не вернулся тоже — его тяжело ранили и опять-таки взяли в плен47. Оба эпизода совершенно выдают смятение, в котором пребывал Константин, — он настолько не предвидел восстания и не был готов к нему нравственно, что отрицал очевидное. Великий князь словно бы тянул время, ждал, что вот-вот все разрешится само собой, обернется досадным
255
недоразумением, что он в конце концов проснется, очнется от этого абсурдного сна. И немедленно опишет его в очередном письме Федору Петровичу Опочинину.
Но отчего-то сон все тянулся, обрастал новыми сюжетами, поворотами, один печальней другого. Вице-адмирал Павел Колзаков, сын которого со временем стал одним из лучших летописцев жизни цесаревича (и, видимо, неспроста был его полным тезкой), уговорил Константина Павловича отправиться в Вержбу, на дачу своего тестя. Вержба находилась напротив Мокотовского поля, на котором можно было расположить войска и в случае необходимости дать отпор с гораздо большим удобством, чем в тесном парке вокруг Бельведера. Еще до того Константин приказал Колзакову разыскать в Бельведерском дворце княгиню Лович и вывезти ее в безопасное место, но княгиня наотрез отказалась покидать цесаревича. Убедить ее было невозможно, и вскоре она уже ехала в карете рядом с великим князем, который сопровождал ее верхом. «Прощай, Варшава! Брест протягивает нам руки», — сказал цесаревич в совершенно несвойственной для него приподнятой, романтической манере, окидывая последним взглядом город.
Он не просто навсегда покидал любимый город — подобно своему отцу, Павлу Петровичу, названному однажды Пушкиным «романтическим императором», Константин вступал в последнюю, самую печальную и, кажется, самую «литературную» эпоху своей жизни, на глазах превращаясь в романтического изгнанника, покинутого, преданного, в странника, гонимого по свету злым роком и ничтожными людьми — с неизбывной печалью в груди, с горькой обидой в сердце. Когда-то сияние романтического ореола увидели над его головой Пушкин и Бестужев-Марлинский, теперь наконец судьба Константина, уже без поэтических натяжек, могла быть прочитана как судьба романтического персонажа, но не в героической, а в трагической его ипостаси. Та же перемена произошла с любимцем романтиков Наполеоном, в жизненной, а затем и в литературной реальности превратившимся из владыки полумира, сверхчеловека, не знавшего препятствий, во всеми покинутого узника острова Святой Елены, по словам того же Пушкина, «изгнанника вселенной». Недаром спустя всего несколько дней после ухода из Варшавы депутат польского временного правительства Ba-лицкий сравнил Константина именно с Наполеоном.
