Внутри мыслящих миров - Лотман Ю.М.
ISBN 5-7859-0006-8
Скачать (прямая ссылка):
Символические пространства
271
Используя пространственный язык для выражения непространственных понятий, Булгаков делает Дом средоточием духовности, находящей выражение в богатстве внутренней культуры, творчестве и любви. Духовность образует у Булгакова сложную иерархию: на нижней ступени находится мертвенная бездуховность, на высшей — абсолютная духовность. Первой нужна жилая площадь, а не Дом, второй не нужен Дом: он не нужен Иешуа, земная жизнь которого — вечная дорога. Понтий Пилат в счастливых снах видит себя бесконечно идущим по лунному лучу.
Но между этими полюсами находится широкий и неоднозначный мир жизни. На нижних этажах его мы столкнемся с дьявольской одухотворенностью, жестокими играми, которые тормошат, расшевеливают косный мир бездуховности, вносят в него иронию, издевку, расшатывают его. Эти злые забавы будят того, кого можно разбудить, и, в конечном счете, способствуют победе духовности более высокой, чем они сами. Таков смысл не лишенного манихейского привкуса эпиграфа из Гёте:
... так кто ж ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
Выше находится искусство. Оно имеет полностью человеческую природу и не подымается до абсолюта (мастер не заслужил света). Но оно иерархически выше физически более сильных слуг Воланда или также не лишенных творческого начала деятелей типа Афрания. Эта большая, по сравнению с ними, одухотворенность в интересующем нас аспекте проявляется пространственно. Свита Воланда, прибыв в Москву, помещается в квартире, Афраний и Пилат встречаются во дворце, мастеру — нужен Дом. Поиски Дома — одна из точек зрения, с которой можно описать путь мастера.
Путь мастера — странствие.
272
Семиосфера
История мастера дает четкие переходы из одного пространства в другое. Она начинается выигрышем ста тысяч и превращением музейного работника и переводчика в писателя и мастера.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так: купил книги64, бросил свою комнату на Мясницкой...
— Уу, проклятая дыра! — прорычал он.
<...> нанял у застройщика <...> две комнаты в подвале маленького домика в садике.
— Ах, это был золотой век! — блестя глазами, шептал рассказчик. — совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, — почему-то особенно горделиво подчеркнул он <...> И в печке у меня вечно пылал огонь65! <...> в первой комнате — громадная комната, четырнадцать метров, — книги, книги и печка.
Новое жилье мастера — «квартирка». В Дом его превращает не раковина в прихожей, а интимность культурной духовности. Для Булгакова, как для Пушкина 1830-х гг., культура неотделима от интимной, сокровенной жизни. Работа над романом превращает квартирку в подвале в поэтический Дом — ему противостоит Дом Гри-
64 Книги — обязательный признак Дома, они подразумевают не только духовность, но и особую атмосферу интеллектуального уюта. В доме Турбиных „<...> бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой". С ними связана «<...> жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах <...>». Гибель Дома выражается в том, что «<...> Капитанскую Дочку сожгут в печи» (там же, I: 181).
65 «Много лет до смерти <матери. — Ю. Л.> в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Ни-колку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей» (там же, I: 181). Печка превращается в символический знак очага. Печь в Доме — пенаты, домашнее божество. Ей противостоит адский отблеск углей в квартире, так же как свету свечей в окнах Дома — электрический свет антидома.
Мастер
(Там же, V: 135—136).
Символические пространства 273
боедова, где вне стыдливо интимной атмосферы культуры, «как ананасы в оранжереях», должны поспевать «будущий автор „Дон Кихота", или „Фауста" и тот, кто «<...> для начала преподнесет читающей публике „Ревизора" или, на самый худой конец, „Евгения Онегина". Стоило мастеру отказаться от творчества — и Дом превратился в жалкий подвал: «<...> меня сломали, мне скучно, и я хочу в подвал», — и Воланд резюмирует:
Итак, человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал, в намерении расположиться там у лампы и нищенствовать? (там же, 284).
Но мастер все-таки получает Дом.
— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом (там же, 372).
Пройдя через искусы псевдодомов, «адского места для живого человека», дома скорби, очистясь полетом (полет — неизменный спутник ухода из мира квартир), мастер обретает мир милой домашности, жизни, пропитанной культурой — духовным трудом предшествующих поколений, атмосферой любви, мир, из которого изгнана жестокость.
