Хрестоматия по курсу «Метод наблюдения и беседы в психологии» - Айламазьян А.М.
IBSN 5-93692-006-2
Скачать (прямая ссылка):
133
Байрашевскому и поцеловала его, потом с какой-то блуждающей улыбкой смотрела на него и шептала "покой души моей"". "Мы увели ее в соседний номер, — продолжает Перро, — уложили на кровать; там она постоянно то успокаивалась совсем, то снова начинала говорить бессвязные фразы или напевать отрывочные фразы из разных песен; несколько раз принималась хохотать". "Когда кто-то засмеялся, саркастически заметила, что, вероятно, доставила кому-то приятное зрелище" (показание доктора Кочеткова). "Незадолго до того, как ее увезли (показание Перро), с ней сделалась истерика. После истерики остались в комнате я (Перро) и она; посидев несколько минут молча, она вдруг обратилась ко мне с вопросом, указывая рукой в пространство: "Это Байрашевский? — Байрашевский, идите ко мне!". Когда же я сказал, что Байра-шевского здесь нет, она спросила: "где же он?". Я на это ничего не ответил. Она же по истечении нескольких минут истерически расхохоталась. В то время, как писали протокол, она несколько раз посылала узнать, можно ли ей видеть Байра-шевского, мы отвечали, чтобы она подождала немного, что посмотрит его по окончании протокола. Но когда ее уведомили, она, видно, совсем забыла об этом".
Так рассказывают свидетели о состоянии Качки после преступления. Что может заметить в этом объяснении специалист-психиатр? Во-первых: у Качки не хватило силы убить самое себя, следовательно, то состояние души, которое заставляло ее решиться на убийство и на самоубийство, после совершения одного убийства, разрешилось, и в душе не было достаточно импульсов для приведения в исполнение второй части плана. Во-вторых: тотчас после убийства наступило состояние, которое выражалось не полным затемнением сознания, а таким изменением сознания, которое состоит в неправильном понимании всего окружающего, когда все окружающее представляется не в реальном отношении к "я", а в таком, какое бывает при грезах, причем восприимчивость к внешним впечатлениям сохраняется, но только эти впечатления своеобразно воспринимаются. Кто наблюдал истеричных, когда припадок истерических судорог соединен с психическим изменением, тот, конечно, часто видел подобное душевное состояние, и я думаю, что мы с полным правом можем сказать, что это состояние было истерическое, тем более, что свидетели прямо говорят, что с Качкой была истерика, — она плакала и в то же время хохотала и т.д. Таким образом, после
134
убийства Качка представляла патологические черты, на которых должен остановиться психиатр. Но, спрашивается, были ли эти патологические явления только реакцией на преступление или они глубже коренятся и настолько проникают в существо Качки, что, может быть, влияли и на развитие самого побуждения к преступлению и на приведение его в исполнение? Решить этот вопрос возможно разбором того, бывало ли такого рода состояние в другое время у Качки и насколько оно было глубоко и влияло на ее поступки. Что же касается до времени, следовавшего за убийством, то в это время истерическое состояние продолжалось; на это указывает врач Рубинштейн и частный пристав Бернов, который говорил прямо, что у нее бывали припадки, выражавшиеся в плаче, в смехе: "вдруг запоет, потом перестает петь, вообще была в неформальном состоянии, страдала бессонницей", говорят, хотела отравиться. Относительно состояния, предшествовавшего убийству, мы имеем немногочисленные сведения, но все-таки довольно характеристичные: 1) сама Качка говорит о своем состоянии так, что видно, что в продолжение нескольких недель она мучилась периодической сменой ревности, отчаяния и нового проблеска любви; наконец, говорит она, чаша страдания переполнилась, и она решила покончить с собой, говорила об этом Байрашевскому, тот не верил, смеялся над ее решением вместе с Пресецкой, и вот в душе Качки начинается ненависть к Байрашевскому, смешанная с любовью, как ни к какому другому существу. Опять мучения, мучения и вот "я решаюсь, — говорит Качка, — убить его и себя". При этом, показывает Качка на суде, она себя не чувствовала, как обыкновенно чувствуют, ясных определенных решений у нее не было, мысли ясно убить его не было; намерение убить Байрашевского было перемежающееся, то думала, его, то себя, и это продолжалось целый месяц.
Свидетель Малышев, видевший ее в это время в Петербурге, говорит, что поведение ее было чрезвычайно странное, так что он "составил себе понятие, что этот человек не может себе места найти, то сидит, то вскочит, голос не то просящий, не то молящий" и постоянно на уме мысль о Бай-рашевском.
Свидетель Савич тоже показывает, что Качка казалась ему ненормальной, но не может указать, на каких признаках основывает он свое мнение. Гортынского тоже поразила перемена в Качке: "передо мной, — говорит он, — которого она
135
не знает, начала говорить о своих несчастьях, начала жаловаться как на людей, так и на свою личную неудовлетворенность... Байрашевского она то превозносила до небес, то топтала в грязь так, что брань, перемежавшаяся с хвальбой, приводила меня в недоумение. У меня, малознакомого, просиживала по целым дням и, кроме разговоров о Байрашев-ском, о старых с ним отношениях и теперешних, кроме хваль-бы его или порицания, не было больше никаких разговоров. Ничего больше не могла она говорить, ничего не могла делать... часто она приходила в ужасное отчаяние, часто заметна была охота покончить с собой". Тут начинается повествование о револьвере, о его то появлении в комоде Гортынского, то исчезновении — повествование, резко говорящее против того, кто захотел бы утверждать, что сила воли, сознательная решимость были велики у Качки.
