Интуиция совести - Ухтомский А.А.
ISBN 5-88986-13-5
Скачать (прямая ссылка):
439
тебе задачу и вопрос; и, смотря по тому, что ты заготовил в себе, ты отвечаешь полносильно, как единый и собранный в себе деятель; или,— если ты озирающийся вспять,— отныне идешь надломленный с сознанием своей раздвоенности или даже множественности: «Легион имя мое, потому что нас много!» Идешь отныне, «стеная и трясыйся», как Каин!
В конце концов бредовая система принципиально ничем не отличается от всякой иной, хотя бы «научной» системы. Она строится, чтобы объяснить самому себе получившийся новый опыт. Если только внутренняя боязнь совести не приведет к лукавой уловке сказать себе, что я не виноват, то освобождение (...) будет достигнуто в бредовой теории, что я — предмет безвинного преследования. И тот, кто начал с самоизвннения, придет в конце к тому, что все виноваты, кроме него, а он, столь исключительный, есть величайший!
Много, много «научных» теорий построено по этому бредовому трафарету! (...) В конце концов, всякая теория есть лишь проект того, что должно быть и что желательно. Правилен ли проект, покажет не логика, а сама будущая действительность. Может быть, большинство человеческих теорий окажется «бредом». Правильное и новое, что дает Кречмер, в том, что корень бредового помешательства в чувстве вины(...) и, пока он не выловлен и не удовлетворен, подлинного выхода из бреда нет!
Ну, прости. Искренно преданный и любящий
А. Ухтомский,
1927
Г И. КУРОЧКИНУ
Дорогой и глубокоуважаемый Георгий Иванович ', чрезвычайную радость доставили Вы мне своим милым письмом. К сожалению, у меня нет сейчас под руками моей фотографии, и я не смогу ответить Вам так, как хотелось бы, на Ваше дорогое для меня письмо с карточками товарищей. Дожидаться, пока будут карточки, это значило бы надолго отложить ответ. А откладывать опасно,— как этому меня научил личный мой опыт! Поэтому пишу пока тотчас по прочтении Вашего письма и пока что без ответной карточки.
Спасибо Вам за доставленную радость,— за целый ряд живых воспоминаний далекого прошлого, в котором вместе начиналась наша юность и в котором пришлось встретиться и знать немало прекрасных людей и памятей. Я очень хорошо помню Вас в гимназии и, как это наблюдалось нередко, помню наглядные детали и мелочи тогдашних событий, которые, казалось, не могли иметь никакого практического значения в будущем, а стало быть, должны были бы давно стереться из памяти. Вот, например, памятка: а коридоре, который тянулся мимо нашего класса и соединял главное здание гимназии с новыми постройками во дворе, были окна, выходившие на запад, на чужой двор, уже не принадлежавший гимназии. Когда мы высыпали в этот коридор во время перемен, нам запрещалось подниматься на окна и тем более открывать форточки. Ho вот, я помню, что Вы поднялись, пользуясь своей долговязостью, на подоконник и стали дотягиваться до форточки. Мне было и интересно, что из этого выйдет, что откроется через форточку,—HO и было тревожное чувство, что нарушается дисциплина. В это время прозвучал звонок к началу следующего урока, и я бросился в класс, оставив Вас у подоконника. Дверей из коридора в класс было две. В то время как я, а потом и Вы входили в класс через двери, более далекие от кафедры {тогда, впрочем,
441
еще не было у нас кафедр, а был просто учительский столик!), преподаватель вошел через ближайшие двери... Отчего же такие мелочи запечатлелись так, будто они были видены вчера? По-видимому, запечатлевается в мозгу с особенной прочностью и отчетливостью то, что пережито с повышенной эмоцией. То, что пережито с волнением радости, горя и нравственной борьбы, засаживается в нас прочно и может заявить себя неожиданно через десятки лет.
Из учителей того года запечатлелся в особенности Д. П. Мартынов, о котором упоминаете и Вы, и Ф. Ф. Гертнер, у которого я любил учиться латыни по Кюнеру! Милые и прекрасные были оба! Как сейчас помню проводы Д. ІІ. Мартынова, и почему-то в особенности Благова, ходящего по пристани, куда мы все собирались для прощального приветствия нашему милому математику — пошехонцу, отъезжавшему в Череповец. Дмитрий Павлович был сыном протоирея из Поше-хонья,— оттого я и называю его этим родным мне именем! Ф. Ф. Гертнер уехал от нас на следующий же год, помннтся, в Торжок. Появление у нас Куборского и описываемую Вами сцену знакомства со мною я тоже вспоминаю. Ho сам Куборский не привлек к себе моего внимания и симпатии, и его образ сохранился во мне исключительно своею наружностью, аккуратным вицмундиром и очень чистыми панталонами; но интересных впечатлений от его лица у меня не осталось. Да и потом, приезжая домой из Корпуса, я слышал о Куборском от товарищей больше всего анекдоты!
Спасибо Вам за портрет Ник. Ив. Мыркина. Так хотелось бы с ним повидаться! Я его видел в последний раз в Рыбинске после моего доклада о староверии в Рыбинском философском кружке. Ho это было совсем мимолетное свидание и оставило во мне лишь одно мимолетное впечатление радости оттого, что прошло передо мною его светлое, искреннее и приветливое лицо! Это было, должно быть, в начале марта [918 года. До этого мы с ним очень долго не виделись, и после этого были у меня лишь слухи о нем, прекрасном и милом воспоминании ранней юности. Если у Вас будет возможность, передайте ему, пожалуйста, самый горячий и глубокий мой привет. Мой покойный отец чрезвычайно высоко ценил и любил Ивана Филипповича,
