Язык и философия культуры - Гумбольдт В.
Скачать (прямая ссылка):
351
Тельную, реально существующую связь между некоторыми словами, которую еще можно установить исходя из их звучания и значения, как в случае с немецким Wolle 'шерсть' и, возможно, баскским ule — тоже 'шерсть1.
5.
Более подробное описание этих принципов
Конечно, верно, что слова, обозначающие предметы, суть результат применения общих понятий к определенным случаям обозначения вещей по их признакам и что многие слова, кажущиеся простыми, первоначально были сложными. Также правильно и проницательно было замечено, что следы сложений гораздо отчетливее видны в первоначальных, то есть подвергнувшихся небольшим изменениям, языках и что самостоятельная значимость элементов, несомненно, представляет собой главную характерную особенность этих языков. Но объяснение языка на основе его корней предполагает наличие гораздо более определенной и точной языковой теории и не может быть произведено с равным успехом во всех языках. Можно с уверенностью считать, что в основе каждого языка лежит некоторое количество простых звуков, дальнейшее развитие которых путем внешних добавлений или внутренних изменений приводит к возникновению гораздо большего числа производных слов. Первые, называемые корнями, находятся, следовательно, в двояком соотношении с последними, а именно в материальном (в том, что касается родства букв и аналогии деривации) и в идеальном (в том, что касается значения). Значение же по своей природе является неопределенным и на каждом шагу нуждается в руководстве со стороны формы; будучи оторванным от последней, оно никак не может гарантировать правильности его распознания. Ведь значение корня как такового, будучи обязанным включать в себя значения всех производных слов, естественно, должно быть общим, а тем самым — неопределенным. Сказанное выше в большей или меньшей степени подтверждается на материале любого языка, ибо таков естественный ход всякого речеобразования. Однако не все, но лишь некоторые языки допускают обнаружение большей части корней и регулярное возведение к ним остальных слов. И каждый раз такое возведение может давать повод для недоверия, может казаться махинацией языковых искусников, лишенной национальных истоков, а потому не основанной на самом языке, но лишь привнесенной в него извне. Но если подобное недоверие можно испытывать по отношению к сказанному выше о кельтском языке, то нельзя все же забывать, что есть и другие языки, в которых подобная система является более наглядной и лучше доказуемой на материале языкового строения. Таково положение в санскрите, который в еще большей мере, чем другие восточные языки, приближается к при-
352
роде, описанной выше для кельтского, ибо его корни также имеют самое общее значение. Они по большей части не имеют никакой другой функции, кроме функции быть корнями, не могут, не подвергнувшись определенным изменениям, в собственном виде употребляться в речи (см. словарь Уилсона, предисловие, XLIV), а потому находятся полностью за пределами той грамматически обработанной сферы языка, в которой выделяются имена, глаголы и т. д. Что сделало возможным это явление, иногда встречающееся и в других языках, являются ли корни идеальными звуками, получаемыми лишь посредством анализа, или же они представляют собой реальные слова, некогда жившие в устах народа, так что язык сохраняет в них следы более раннего состояния,— все это предмет другого исследования. Значение санскритских корней, как отмечалось выше, чрезвычайно неопределенно (см. У и л к и н с, Введение, VII: «исключительно размытое и неудовлетворительное»), и мы впали бы в большое заблуждение, если бы стремились найти в подобном собрании корней перечисление исходных слов, напоминающее, к примеру, свод греческих корней. Но как бы совершенен в этом отношении ни был санскрит, все же и он не допускает надежного возведения к корням всех слов, и для целого класса слов, а именно для тех, которые образованы при помощи так называемых аффиксов unadi, признается (см. грамматику Уилкинса, § 838), что возведение их к определенным корням часто совершенно неоправданно, что такую деривацию не поддерживают ни значения, ни буквенная аналогия, и что устанавливаемые для них правила суть лишь произвольные попытки примирения противоречий. Поэтому и санскрит доказывает, что хотя произведение всех слов от определенных корней есть дело грамматиста, но подобная деривация какого-то числа слов, несомненно, оправдана самим языком (см. В о р р. Analytical comparison of the Sanscrit, Greek etc. languages [Б о п n. Аналитическое сравнение санскритского, греческого и др. языков].— In: „Annals of Oriental Literature", Vol. I, art. 1, p. 8). To же самое можно предположительно сказать и о кельтском, хотя соотношение выводимых и невыводимых слов здесь, вероятно, будет иным. Но если на основании приведенных критериев оценивать практику Астарлоа, то сразу обнаруживается, насколько она несовершенна и ненадежна. Конечно, сравнение баскских слов позволяет выделить ряд коренных слогов, каждый из которых служит основой для большого числа слов; также легко обнаружить аналогию в деривации от различных примитивов (см. мои дополнения к „Митридату" (Mithridates, S. 38, 43.)). Но это еще не доказывает, что для баскского языка возможно предложить такой же перечень корней и столь же регулярно возвести к ним все слова, как это можно сделать в санскрите и в кельтском. Несомненно, что Астарлоа преуспел в анализе отдельных слов, и вполне правильно отделяет корневые буквы от таких, которые относятся к области благозвучия или диалектных различий; но ему не удалось, пусть даже частично, установить полноценную систему возведения слов к их корням. Кроме
