Русский язык - Виноградов В.В.
ISBN 5-200-03017-Х
Скачать (прямая ссылка):
7 А. М. Пешковский, Сборник статей, стр. 130.
658
мог увидеть объективные, социально-речевые (грамматические и семантические) основы и причины связи значений в одном слове. «Если в одних случаях связь кажется несомненной... а в других, наоборот, невероятной (например, в конъки==пошад,т и коньки для катания по льду или в бабка=бабушка и бабка—кость лошади), то во многих случаях (если и не в большинстве) мы увидим нечто среднее: связь есть, но настолько слабая, что у одних может присутствовать в мысли, а у других нет, сегодня может, а завтра нет и т. д.» (например конёк-=лошадка и к,онёк,=любимый предмет разговора; корень дерева, корень слова, корень квадратный). «Если и можно наблюдать это на себе в определённый момент речи (хотя это и чрезвычайно трудно), то решить вопрос для всего языка, т. е. для всех говорящих или для гипотетического среднего говорящего субъекта представляется совершенно невозможным»1.
Итак, Фортунатов не определяет точно (см. стр. 188—190), какие различия в значениях одинаковых звуковых комплексов образуют различия самих слов, и какие умещаются в пределах семантической структуры одного и того же слова. Например, занестись — в значении 1) загордиться и 2) унестись куда-нибудь воображением — и занестись — о курице, о курах (начать нестись); заложить (отдать в залог) и заложить (в разных значениях, в которых ещё ощущается глагольное, а не именное значение приставки — за); зарядить (положить заряд во что-нибудь) и зарядить (начать часто делать что-нибудь) — надо ли считать модификациями одного слова или омонимическими парами слов? Последователь Фортунатова должен склониться к признанию каждой пары за одно слово или же должен вовсе отказаться от решения вопроса. Ведь Фортунатов писал: «Мы можем определить, как одно слово с различными значениями, и такой комплекс звуков речи (или такой звук речи), с которым в данном периоде жизни языка уже соединяются значения, не связывающиеся между собою в сознании говорящих, если только эти различные значения в истории языка оказываются видоизменениями значения одного и того же слова» (190).
Таким образом, даже с тех двух сторон, которыми ограничивалось фортунатовское определение слова, Фортунатов не сумел вполне уяснить и раскрыть структурных свойств слова2.
Вполне понятно, что при такой неопределённости объёма и содержания понятия слова формальный анализ слов мог привести лишь к абстрактной классификации звуковых «форм» в языке, оторванных от живой природы слов, от их речевого употребления и от их социального распределения по грамматическим категориям.
От Германа Пауля Фортунатов усвоил скептицизм в отношении учения о частях речи, «покоющегося, — по словам Пауля, — на непоследовательно проведённых логических принципах»3 . Но сам Пауль выражал сомнения в возможности поставить на место учения о частях речи другую «строго логически расчленённую систему» (там же). Фортунатов пытался построить такую логически расчленённую морфологическую классификацию слов — вне традиционной системы «частей речи». Поэтому учение о слове ему необходимо было дополнить понятием формы слова.
Может показаться, что у Фортунатова общее понятие слова углубляется и осложняется учением о «грамматических различиях слов», о различиях слов в формах, или по формам (иначе: учением о форме слова). Однако само понятие форма слова вообще, т. е. понятие о структурных формах слова, Фортунатову несвойственно. Фортунатов приписывает формы лишь «определённым полным словам»4 . Между тем, кроме «полных слов», есть ещё, по Фортунатову, слова
'А. М. Пешковский, Сборник статей, стр. 130.
2 Невозможность построить систему грамматики независимо от понятия слова настолько очевидна, что приходится отнестись как к крайней формалистической аберрации к противоположному тезису. Ср. L. Н j е 1 m s 1 е v, Principes de grammaire generate, Koebenhavn, 1928, особенно стр. 98—100.
H. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, 4 Aufl., Hall a. S. 1909, 352.
4 Правда, затем Фортунатову приходится говорить и о формах «частичных слов». Ср. также у Д. Н. Ушакова в «Кратком введении в науку о языке», стр. 84: «Частичные слова могут иметь формы: так, связка спрягается, член склоняется, в некоторых языках спрягается отрицание».
659
«частичные» и «междометия». Признаки и критерии этого деления в деталях не раскрываются1. Но легко заметить, что эта классификация слов основана на двух критериях — семантическом и синтаксическом. Выделение междометий в особую группу мотивируется тем, что они «существуют вне предложений» и «принадлежат речи не как выражение идей, но как выражение чувствований, испытываемых говорящим». Вполне естественна оговорка, что «и полные слова могут употребляться в языке как междометия. Например, у нас «боже», «боже мой», «чорт» и др.» (стр. 242—244). Это значит, что понятие «междометия» в современном русском языке может быть противопоставлено «полным словам» не с точки зрения абстрактной морфологической «полноты» (ср. вали! помилуйте! чёрта с два и т. п.), а лишь на основе общих структурно-языковых, т. е. фонетических (интонационных), грамматических и семантических различий. Конечно, само по себе признание междометий особым разрядом слов не вызывает сомнений. Гораздо более спорны объём, содержание и классификационные разряды двух других типов слов: отдельных полных слов и слов частичных. Прежде всего ясно, что деление не-междометных слов на слова полные и частичные, соответствующее делению слов в китайской грамматике на полные и пустые, в европейском языкознании — на знаменательные (Begriffsworter) и служебные (Formoworter), в системе Фортунатова опирается не столько на морфологические, сколько на синтаксические и особенно на семантические (и притом неточно сформулированные) признаки. Согласно Фортунатову, отличие частичных слов от полных в том, что «значения частичных слов не существуют отдельно от значений полных слов» (237)2. Однако — это не совсем так. Можно истолковать и понять (и это — задача словаря) значения, присущие в данной системе языка самому «частичному слову» (этот тезис с блеском развивал ещё К. С. Аксаков). К. С. Аксаков, а после него — Н. П. Некрасов и А. А. Добиаш доказывали, что, например, «предлог имеет значение в самом себе, и из этого значения можем мы вывести возможность употребления его с тем или другим падежом»3.
