Русский язык - Виноградов В.В.
ISBN 5-200-03017-Х
Скачать (прямая ссылка):
1 Ср. иной психологический подход к предложению как к выражению психологического суждения у Ф. Ф. Фортунатова и его учеников (а ранее у повлиявших на Фортунатова Н. Paul и Georg von der Gabelentz).
ответствующие слова и категории. Например, «показывая, чем было неопределённое наклонение, прежде чем стало самим собою, мы говорим не о нём, а о других формах. Конечно, слова предшествующие по отношению к данному тоже должны быть определены синтактически» (38). Иначе говоря, история формы невозможна без понимания её «синтактических», её структурных функций в хронологически разобщённых языковых контекстах. Таким образом, синтаксис в широком смысле этого слова — опора и основа всякой истории языка.
На таком семантическом и синтаксическом фоне, освещённом образами речи и предложения, выступают в системе Потебни понятия грамматической формы слова и грамматической категории. Грамматическая форма — понятие синтаксическое par excellence. Большинство лингвистов, стоявших на позициях сравнительно-исторического метода, понимали и понимают грамматическую форму слова наивно-эмпирически и морфологически, связывая её с аффиксами в строении отдельного слова. Для Потебни эта абстрактно-морфологическая точка зрения была неприемлема уже по одному тому, что она механически отрывала слово от речи и от целостного смыслового контекста языка, от его «мысли». Грамматические категории органически связаны со всей семантической структурой языка, со всем его грамматическим строем, а следовательно — и со всем присущим данному языку строем мысли. Поэтому они могут выражаться не только формальными элементами слова, но и его синтаксическими связями, его семантическими функциями в речи, иногда даже местом соответствующего разряда слов в общей системе языка. «Нет формы, присутствие и функция коей узнавались бы иначе, как по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и языке» (36). Слова, которые по внешности кажутся бесформенными, на самом деле являются «словами с совершенно определённой грамматическою функциею в предложении» (31). «Мысль в формальном языке никогда не разрывает связи с грамматическими формами: удаляясь от одной, она непременно в то же время создаёт другую. Синтактические отношения формы всегда согласны с нею самою: она ведь узнаётся по этим отношениям» (41). «Если, при сохранении грамматической категории, звук, бывший её поддержкою, теряется, то это значит... что мысль ненуждается более в этой внешней опоре, что она довольно сильна и без неё, что она пользуется для распознавания формы другим более тонким средством, именно знанием места, которое занимает слово в целом, будет ли это целое речью или схемою форм» (58). Вместе с тем Потебня подчёркивает структурную спаянность лексических и грамматических форм в слове. «Конечно, не звуки слова и не его вещественное значение составляют его грамматическую функцию, а именно его формальное значение» (67). Лексические изменения в слове «ненаходятся в непосредственной зависимости от грамматической формы, но они могут сами влиять на неё» (92). Следовательно, в языке такого строя, как русский, нет слов, грамматически не оформленных, т. е. не подводимых ни под какую категорию. Форма — это функциональная определённость употребления слова в речи. И в этом плане «стирание флексий» не может означать ни утраты или уменьшения количества грамматических форм, ни потери формальности в языке (52). «Ежеминутно распределяя содержание своей мысли в языке по разрядам, невозможно утратить привычки к такой классификации, а, напротив, можно только всё более и более укоренять в себе эту привычку» (53). Ведь «изменчивость и подвижность мысли в языке гораздо более изменчивости звуков» (22).
Вывод ясен: грамматическую форму слова нельзя отождествлять со «звуком» в слове (т. е. с его аффиксами) или с отсутствием аффикса, морфологически расцениваемым как знак категории (например, отсутствие окончания в имен. пад. слов конь, стол и т. п.), так как ведь «под частями данного слова следует разуметь как такие значения или их оттенки, которые изображаются в слове особыми звуками, так и такие, которые в данном слове звукового выражения не имеют и предполагают лишь сложность других слов» (10—11). Не подлежит сомнению, что понятие нулевой, или отрицательной морфемы (стол при стол-а, и т. д.). Потебней было осознано и развито раньше, чем Бодуэном де Куртенэ, Ф. де Соссюром или Фортунатовым. Ссыла-
21 В. В Виноградов
ясь на Гумбольдта, Потебня подчёркивал: «Данная форма имеет для меня смысл по месту, которое она занимает в склонении или спряжении» (35). Такое понимание обусловлено «более тесной ассоциацией известных форм между собою, чем с другими формами» (35). Но и при включении нулевой морфемы в систему формальных частей слова нельзя изолировать грамматической формы слова от живого синтаксического контекста. «Грамматическая форма неесть мумиеобразный остаток прежней жизни слова, а, напротив, то, в чём с особою силою проявляется жизнь мысли в слове. Было бы странно, если бы было иначе» (48). Форму уже потому нельзя смешивать с её внешним знаком, что она прежде всего есть значение (52, 55). Счёт окончаний ни в малейшей мере не определяет количества форм (56), хотя «в огромном количестве случаев значение определённой грамматической категории (имя, глагол и т. д.) достигается в слове индоевропейских языков тем, что оно заключает в себе более одной части» (10), т. е. распадается на основу и аффиксы, и хотя «слова соединяются в семейства не только лексическими, или вещественными, но и формальными своими частями» (14). Так как «грамматическая форма есть элемент значения слова и однородна с его вещественным содержанием», которое всегда подводится под какую-нибудь грамматическую категорию (29), то на вопрос, всегда ли должна «известная грамматическая форма выражаться особым звуком», особой формальною принадлежностью слова, Потебня решительно отвечает: «Конечно, нет» (29). Многие грамматические формы «собственно для себя в данном слове небудут иметь никакого звукового обозначения» (29). Ведь если какая-нибудь грамматическая категория составляет существенный элемент языковой системы, то она познаётся не в изолированном слове, а в контексте «ближайшего целого» и — далее — всего языка. Например, господство видовых категорий совершенности и несовершенности «в современном русском языке столь всеобще, что нет ни одного глагола, который бы не относился к одной из них» (29). Между тем «есть значительное число случаев, когда глаголы совершенный и несовершенный по внешности ничем неразличаются»; женить, настоящее — женю (несов. вид), и женить, будущее — женю (сов. вид) суть два глагола, различные по грамматической форме, которая в них самих, отдельно взятых, невыражена ничем» (там же). Таким образом, вещественное и формальное значение слова, составляя один акт мысли, осуществляются лишь в речи. Слово грамм или сапог «вне связи неесть ни именительный, ни винительный ед., ни родительный множ.», так как вне связи, вне речи форма, как и всё слово, «мертва, не-функционирует» (32). В речи обнаруживаются, реализуются и те соотношения, те ассоциации форм, которые нередко определяют целиком функционирование слова — без посредства всякого звукового обозначения формы в самом слове (35). «Звук в слове есть средство объективировать мысль... Затрата силы на произнесение звука в речи оправдывается лишь в той мере, в какой без звука невозможно удержать перед собой значение» (57). Звуковые показатели формы — это своеобразные «цифирные знаки и счёты» в умственном счислении, которое может обойтись и без них (58). Точно так же, «имея возможность определить предмет по порядку, по месту в пространстве, можно, если это нужно, необременять мысли никакими другими приметами» (58). «Связь между отдельными явлениями языка гораздо теснее, чем кажется» (35—36). «Ряды явлений» обусловливают грамматическую форму. «Следовательно, говоря женю в значении ли совершенном или несовершенном, я нахожусь под влиянием рядов явлений, образцами коих могут служить кончаю и кончу» (35). Строй языка и присущей ему мысли определяет и обусловливает сознание «беззвучной грамматической формы» в слове, не обнаруживающем внешних формальных частей, и тот же строй «правит звуком в слове» (48). Каждая форма связана с остальными формами данной системы языка таким образом, что «по одной форме можно заключить о свойстве если не всех, то многих остальных» (54).
