Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятках - Роханский Л.Ш.
Скачать (прямая ссылка):
Другой пример особого положения "священного" в ритуале связан с формами его "феноменализации". Заключительный этап ритуала, воспроизводящий (точнее, сам являющийся) з ав ерше ние творения как достижение высшего совершенства, представляет собой кульминацию "священного", его апофеоз, предельное его возрастание. Во многих языках слово, обозначающее 'святой', 'священный*, семантически мотивируется как 'возросший', 'набухший', 'раздавшийся', 'увеличившийся в объеме' и т.п., ср. русск. святой (<*evptb), лит. sventas, авест. epanta-и т.д. в соотнесении с и.-евр. *k'uen-to- с указанными исходными значениями. Тема этого благодатного, миро- и жизнестроительного возрастания является основной в ритуале и в воспроизводимом им первособытии — возрастает в процессе творения мир, возрастает социальная структура66, возрастают жертва, жизненная сила ("мана"), религиозная энергия, божественная мощь. В другом месте бы- O ритуале. Введение в проблематику 37
до обращено внимание67 на то, что слова корня *k'%en-to-нередко обозначали нечто яркое, блестящее, сияющее (ср. соотнесенность соответствующих прилагательных с огнем, водой и т.п., ср. святой огонь, святе воды и др.). Это соображение подтверждается бесспорной связью "священного", святости с блеском, сиянием в их предельном проявлении, с золотым и пурпурным цветом. Можно пойти еще дальше: эти последние свойства и есть форма выражения святости ("священного") в оптически-визуальной сфере (коде). Поэтому так многочисленны примеры, когда сама святость опознается по этим признакам. "Родственная близость" понятий "священного" (святости) и сияния подкрепляется и на уровне языковых свидетельств. Помимо исконного родства продолжателей корня *k'Men~to- ' святой' и ко^іня *к'Цеі-to- 'блестящий', 'сияющий' (ср. лит. evieeti, evieti, рус. светить, др.-инд. aveta- 'белый' и др.) стбит отметить в текстах разных традиций постоянно воспроизводимую образность, построенную на игре слов (вплоть до figura etymo-logica), обозначающих эти два близких круга понятий — "святость" ("священное") и свет-сияние (ср. в русской традиции сияние святости, святость просияла, свет святости и т.п.). Подобная ситуация в принципе достаточно ясна. Элемент *k'Uen-to- (:*k'uei-to- и т.п.), использовавшийся для обозначения святости, обозначал возрастание (набухание) не только физической массы, материи, но и некоей внутренней плодоносящей силы, духовной энергии и связанной с нею и о ней оповещающей внешней формы ее — световой и цветовой.
Появление цвета как такового, его дифференциация на отдельные цвета, выстраивание их в ряд по принципу возрастающей интенсивности, возникновение свечения, сияния, которое на высшей своей стадии захватывает не только глаз, но и душу и сердце человека и соотносится ими с неким высшим началом, сверхчеловеческими, космическими, божественными энергиями ("святостью", "священным"), с точки зрения физической оптики связаны с увеличе ниєм (ср. мотив роста, увеличения объема) значения единицы А, обозначающей длину световых волн68 Все это как нельзя лучше подтверждается ролью наиболее интенсивных (сияющих) цветов в ритуале, причем они (пурпурный, золотой) соотносятся с появлением "священного", божественного, высшего, абсолютного. Возникшее по распадении теургического целого изобразительное искусство продолжало и Развивало широкое использование этих "возросших" цветов, полностью сохранив их семантику. Мифопоэтическое словесное творчество также свидетельствует об этой связи, ставшей одним из наиболее универсальных клише человеческой культуры.
И наконец, еще один важнейший пример воплощения связи ритуала со "священным" — жертва и жертвоприношение, составляющие не только композиционный и семантический Центр ритуала, но и его главный, тайный нерв. Факт святости жертвы (само жертвоприношение понимается часто 38 В. Н. Топоров
как "делание святости", воспроизведение "священного", ср. лат. eaarifioiwn и т.п.) достаточно хорошо известен69, но оказывается, что жертва связана и с тем, что решительно противоположно святости, — с преступлением. "Преступно (criminel) убивать жертву, потому что она священна (эасгёе)... но жертва не станет священной, если ее не убить" . Феномен насилия и его роль в человеческой культуре и истории в последнее время привлекают внимание многих исследователей71, и само жертвоприношение теснейшим образом связано с насилием: оно не что иное, как violence criminelle, но, как это ни парадоксально, оно ведет к святости, к тому, что жертва становится священной. "C'est la violence qui constitue Ie coeur v?ritable et l'ame secrbte du sacr?" ("Именно насилие образует подлинную сердцевину и тайную душу священного")72,-по удачному выражению Жирара. Среди идей, высказывавшихся в связи с этим кругом проблем, две особенно существенны.-П ер в а я— жертва тяготеет к максимуму "неприспособленности", к тому, чтобы быть жертвой; она отличается особой невинг ностью, чистотой, нежностью, близостью к человеку (ср. агнца, деву и т.п.); сама идея принесения кровавой жертвы, когда ее объектом выступает носитель таких качеств, кажется абсурдной73. Вторая — насилие, сигнализирующее, между прочим, la crise sacrificielle, вызывает возрастание насилия, и чем дальше, тем больше, его эскалацию, вовлечение сторон в это соревнование-, которое может стать опаснейшей угрозой основам жизни, и в этой ситуации единственный, но по видимости парадоксальный способ выйти из цепи эскалации насилия — вольная жертва, самопожертвование: самое чистое, невинное и физически слабое против самого жестокого, насильственного и физически грозного. Только такое соотношение максимально противопоставленных участников ритуала жертвоприношения обеспечивает выход из кризисной ситуации и появление высшей духовной силы из крайней физической слабости, приносящей себя в жертву и обретающей святость71*. Принимая во внимание такую трактовку жертвы и помня, что жертвоприношение стоит в центре ритуала, не приходится удивляться ни святости жертвы, ни тому, что в любом ритуале явно или тайно содержится отчетливая искупительная нота.
