Работы по поэтике: Переводы - Якобсон Р.
Скачать (прямая ссылка):
В первых же болдинских стихотворениях Пушкина на скульптурную тему оживают его царскосельские воспоминания* Это, с одной стороны, четверостишие-надпись «Царскосельская статуя» (1 октября 1830 г*) — см, илл. 19— и, с другой стороны, незавершенные терцины «В начале жизни школу помню я», вероятно, написанные тоже в октябре. В атмосфере этого стихотворения, безусловно, ощущается дыхание позднего итальянского средневековья, но по существу это уже другая версия «Воспоминаний в Царском Селе» предшествующего года, в которой развиваются все основные мысли оригинала, но в несколько ином плане1 .
Оба стихотворения предстают с самого начала как личное воспоминание» В обоих случаях ядро воспоминания составляет школа с ее резвой семьей юных школьных товарищей. Значительная роль отведена величественной женщине-покровительнице (великан жена — величавая жена), которая в стихотворении 1829 г, предстает как Екатерина, но в болдин-ском стихотворении она не названа. Другой общий элемент обоих стихотворений составляют мечтательные прогулки героя в сумраке роскошных садов, населенных мраморными статуями и кумирами божеств, и возникающее при этом чувство самозабвения (забываюсь я — сам себя я забывал) , Однако в стихотворении «Воспоминания в Царском Селе» заблуждения героя, «пьш восторгов скоротечных» и бесплодное пристрастие к «недоступным мечтам» контрастируют с библейским образом отчего дома, и этот образ охватывает и школу, и сады, и воспоминание о великой жене, и кумиров божеств в этих садах; между тем в болдинском стихо-
157 творении именно сады и кумиры, а не школа и «советы и укоры» величавой жены, связаны с блуждающими мечтами героя и с темным голодом «безвестных наслаждений».
Другие два чудесные творенья Влекли меня волшебною красой: То были двух бесов изображенья.
Один (Дельфийский идол) лик младой -Был гневен, полон гордости ужасной, И весь дышал он силой неземной.
Другой женообразный, сладострастный, Сомнительный и лживый идеал -Волшебный демон — лживый, но прекрасный.
Мало есть пушкинских образов, которые бы так томили комментаторов, как образы эти двух бесов. Достаточно вспомнить Мережковского, который без каких-либо оснований навязывает Пушкину ницшеанскую антитезу Аполлона и Диониса19, хотя никакого противопоставления двух бесов здесь нет, а второй бес очевидным образом является изображением Венеры. Что касается Ермакова с его вульгарным фрейдизмом, то он трактует первый образ как мечты об отце, а второй - как мечты о матери20. В юношеском творчестве поэта образ титанического протеста, гордого мятежа тесно связан с образом сладострастного служения Венере21, и эти два образа аналогично объединяются в мучительных признаниях Пушкина, когда он отрекается от мечтаний своей молодости. Именно в указанной роли предстают два тесно связанных образа бесов в стихотворении «В начале жизни школу помню я», датируемом октябрем 1830 г. Это как раз были дни, когда Пушкин в прощальных элегиях хоронил свое любовное прошлое — и по существу вообще свою любовную лирику.
Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга...32
Именно в эти дни Пушкин сжег последнюю песнь «Онегина», свою последнюю поэтическую память о восстании декабристов, и дата сожжения весьма симптоматична—19октября, годовщина основания царскосельского Лицея, которую Пушкин всегда благоговейно отмечал.
Несомненно, образ старинного кумира посреди садов, появившийся уже в наброске 1818 г., должен был ассоциироваться с любовной темой. В этом риторическом обращении к Приапу мы читаем:
Могущий бог садов — паду перед тобой... Твой лик уродливый поставил я с мольбой... Не с тем, чтоб удалял ты своенравных коз И птичек от плодов и нежных и незрелых, Тебя украсил я венком из диких роз При пляске поселян веселых2 3.
Здесь стихотворение обрывается; неоконченный фрагмент того же периода (1819), «Элегия» («Катульскому памятнику» — см. илл. 11),
158 также состоит лишь из антитетического введения, аналогичного по структуре (в квадратных скобках приведены черновые варианты).
Победы памятник надменный [могучий], С благо говеньем и тоской Объемлю грозный мрамор твой, Воспоминаньем оживленный.
Не подвиг Россов, не Султан [не слава, дар Екатерине], Не Задунайский великан Меня воспламеняют ныне...2 4
Что должно было последовать далее? Анненков вскользь упоминает, что в последующих строках речь могла идти о некоей любовной истории, относящейся к лицейскому периоду. Если дело обстоит так25, го этот набросок может считаться свидетельством амбивалентности царскосель-• ских скульптурных памятников в символике поэта. Одна из двух конфликтующих идей представлена позднее в «Воспоминаниях в Царском Селе», а другая— в стихотворений1 «В начале жизни..,». Отрицательное содержание процитированной «Элегии» становится положительным содержанием в «Воспоминаниях в Царском Селе». Есть также лексические соответствия между этими двумя стихотворениями26; в обоих появляется образ К агульского памятника, с которым в обоих случаях соотносится первый намек на миф об ожившей статуе; 1819 г. — «мрамора, воспоминаньем оживленный»; 1829 г. - «Садятся призраки героев у посвященных им столпов». «Кагулъский мрамор» снова появляется в черновике «Лирических воспоминаний о лицейских днях» в начале восьмой главы «Евгения Онегина» (конец 1829—1830),
