Муза и мамона - Аникин А.В.
Скачать (прямая ссылка):
Как видим, слово «конкуренция», известное теперь каждому, еще не вошло тогда в русский язык, и Одоевский употребляет «соревнование». Кстати сказать, в другом месте он говорит об «эксплуатации» и делает примечание: «К счастию, это слово в сем смысле еще не существует в русском языке; его можно перевести: наживка на счет ближнего» 8. Едва ли нас это толкование теперь устроит, но не в этом дело.
Антигуманность и бесплодность буржуазной политэкономии для него воплощали Мальтус и Бентам. «Русские ночи» содержат два социально-экономических памфлета, две антиутопии; в одной изображается «мир по Мальтусу», в другой — «мир по Бентаму». В первом
95 изображено чудовищное общество, в котором царит непрерывная война всех против всех, в котором «давно уже исчезло все, что прежде составляло счастие и гордость человека. Давно уже погас божественный огонь искусства (...) Каждый в собрате своем видел врага, готового отнять у него последнее средство для бедственной жизни (...) Самоубийцы внесены были в число героев. Благотворительность сделалась вольнодумством, насмешка над жизнию — обыкновенным приветствием, любовь — преступлением» 9. Насколько хорошо Одоевский знал Мальтуса, показывает такой факт. В первом издании «Опыта о законе народонаселения» (1798) Мальтус доводил свои взгляды о перенаселении как единственной причине бедности до логических выводов: нужны войны, эпидемии и т. п., чтобы бороться с демоном бесконтрольного размножения. В угоду английским мещанам он снял в последующих изданиях некоторые самые скандальные высказывания. Одоевский заметил и язвительно прокомментировал это: «...книга его сделалась непонятнее, нелепость осталась та же, а нравственные люди успокоились» !0.
Еще ярче второй памфлет, озаглавленный «Город без имени». Мир по Бентаму,—это общество, в котором все блага измеряются пользой. Каждый без ограничений преследует собственную выгоду, причем считается, что таким наилучшим образом обеспечивается выгода общественная. В сущности это капиталистическое общество, принципы которого доведены до логической крайности и тем самым до абсурда. Результат ужасен: промышленники и торговцы стали «под видом неограниченной так называемой священной свободы торговли учреждать монополию. Одни разбогатели — другие разорились. Между тем никто не хотел пожертвовать частию своих выгод для общих, когда эти последние не доставляли ему непосредственной пользы (...) Божественный, одушевляющий язык поэзии был недоступен бентамиту (...) От прежних славных времен осталось только одно слово — польза; но и то получило смысл неопределенный: его всякий толковал ио-свое-му» 11. Как видим, чтобы не было сомнений в адресе памфлета, жители страны названы бентамитами (а сама страна — Бентамией). Мотив о гибели поэзии в железном веке был близок Одоевскому.
Конечно, Бентам как мыслитель — достаточно сложное явление. В его сочинениях и деятельности, OCO-
96 бенно на более ранних этапах, были и прогрессивные моменты. В частности, он был одним из лидеров борьбы за отмену рабства негров в британских колониях. Он поддерживал социальный эксперимент Роберта Оуэна в Нью-Ланарке. Но позже Вентам стал оракулом британского мещанства, проповедником тактики «малых дел», противником любых радикальных преобразований. Мне кажется, прочти Одоевский следующие строки в первом гоме «Капитала», он бы с ними согласился: «Если бы я обладал смелостью моего друга Г. Гейне, я назвал бы г-на Иеремию (Бентама.— А. А.) гением буржуазной глупости» ,2.
В первой главе «Онегина» мелькает веселое четверостишие о «причудницах большого света»:
Хоть, может быть, иная дама Толкует Сея и Бентама, Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор (...) (IV, 23).
Сей и Бенгам названы в этих стихах как модные западные авторы, в России безусловно считавшиеся либеральными. Здесь нет и намека на критику. Но это написано за двадцать лет до публикации памфлета Одоевского. Да и контекст не очень допускает какую-либо критику.
Мы не знаем, что думал Пушкин о Бентаме в последние годы своей жизни, да это, пожалуй, не так и важно. Но мы кое-что знаем о том, что думал он об Англии и ее социально-экономической системе. Важнейшие места находятся в неопубликованной статье, которой теперь дается заголовок «Путешествие из Москвы в Петербург», и в черновиках к ней. Пушкин пишет: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встают дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это не есть злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего сред-
