Муза и мамона - Аникин А.В.
Скачать (прямая ссылка):
Об этом важном эпизоде в жизни Пушкина недавно написал Н. Я. Эйдельман. Он цитирует малоизвестное свидетельство французского автора, согласно которому Пушкин осмелился сказать царю, что, по его мнению, декабристы «могли бы принести деятельную пользу обществу». Эйдельман прав, когда высказывает предположение, что Пушкин говорил со своим собеседником о преобразованиях, о реформах ,2. Какие это могли быть реформы? В первую очередь какое-то смяг-
76 чение, может быть рационализация и очеловечение, крепостного права. Известно, что вплоть до 1830 года в государственном аппарате катали и перекатывали крестьянский вопрос. Может быть, и аудиенция 8 сентября сыграла в этом какую-то роль?
Одним из следствий беседы в Кремле было высочайшее поручение, переданное Пушкину вскоре через генерала А. X. Бенкендорфа, который с этого момента стал посредником во всех его отношениях с царем. Пушкину было поручено заняться «предметом о воспитании юношества», причем вопрос этот прямо увязывался с недавними событиями, которые рассматривались как «пагубные последствия ложной системы воспитания» (Акад. XIII, 298).
В октябре — ноябре 1826 года Пушкин написал записку, озаглавленную «О народном воспитании», и через Бенкендорфа представил ее царю. Этот краткий документ чрезвычайно интересен с точки зрения нашей темы, и мы еще рассмотрим его в следующей главе. Здесь важно то, что Пушкин, сам едва ускользнувший от жандармов, нашел возможность упомянуть в официальной записке для царя имя Николая Тургенева и искусно замолвить за него слово. Как он позже говорил Алексею Вульфу, в своей записке он не хотел «пропускать такого случая, чтобы сделать добро» ,3. Попыткой сделать добро конкретному человеку, и притом близкому для него, были тщательно продуманные слова о Тургеневе.
Пушкин высказал в записке смелую мысль: «...одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия» (VII, 308). В ответном письме Бенкендорфа от имени царя эта мысль была категорически отвергнута.
Пушкин рассматривает разные пути распространения просвещения в России, и в частности воспитание юношей в иностранных университетах. Этот вопрос имел свою историю, которую Пушкин, безусловно, знал. При Павле I обучение за границей было запрещено, и всем русским студентам было велено вернуться в Россию. При Александре оно было вновь разрешено и получило довольно широкое распространение. Пушкин рекомендует Николаю I сохранить это разрешение и в качестве аргумента приводит пример... Тургенева: «Мы видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Геттингенском университете, несмотря на свой политический фанатизм, отличался среди буйных своих
77 сообщников нравственностию и умеренностию — следствием просвещения истинного и положительных познаний» (VII, 310).
Можно только удивляться смелости Пушкина! Сделав маленькую уступку власти в виде упоминания о «политическом фанатизме» (довольно, впрочем, зыбкое понятие!), он изображает государственного преступника, приговоренного к вечной каторге, человеком нравственным, умеренным, истинно просвещенным и, легко прочитать между строк, потенциально полезным для государства, для России.
Я хотел бы отметить важную аналогию с написанными в это же время (конец 1826 года) «Стансами». Как известно, там Пушкин рекомендует Николаю I учиться государственной мудрости у Петра I. Обратим внимание на строки:
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой (II, 90).
Князь Яков Долгорукий, близкий сподвижник Петра, был известен независимостью и смелостью в то время, когда, по словам Пушкина, «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (VII, 162). Заметим: Петр отличил Долгорукого от буйных стрельцов. Императору Николаю Пушкин предлагает отличить Тургенева от буйных его сообщников. В обоих случаях буйным мятежникам противопоставляется оппозиция, которую можно и нужно привлечь для управления государством.
Имеются и другие аналогии между запиской «О народном воспитании» и «Стансами», где сказано о Петре:
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье (II, 90).
Но мы занимаемся здесь Тургеневым и стремимся показать, что Пушкин уговаривал царя не только простить его, но и, так сказать, дать ему работу. Ведь «должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились (...)» (VII, 307). Это вполне могло по замыслу Пушкина относиться к Тургеневу. Просить за сосланных и заключенных Пушкин, видимо, считал преждевременным и бесполезным, но Тургенев — другое дело. Он хотел сказать царю примерно следующее: государь, довольно судов и казней; надо подумать о том, чтобы собрать и использовать дельных
78 и честных людей, а их так мало в России; вот один из таких людей, простите и привлеките его.
Конечно, и в записке, и в «Стансах» Пушкин предавался иллюзиям и скоро убедился в этом. Но для нас важно другое: последовательность, настойчивость и смелость его советов и увещеваний. Пушкин продолжал стоять на своем. В те же зимние месяцы пишется ода адмиралу Н. С. Мордвинову, и там опять всплывает сравнение с князем Долгоруким:
