Муза и мамона - Аникин А.В.
Скачать (прямая ссылка):
В черновой рукописи имеем вместо первой цитированной строки: «Свободы сеятель пустынный...) и варианты, где иронически упоминаются великие законодатели и реформаторы древности — Солон, Ликург, Перикл (Акад. VI. 265). Строку о сеятеле свободы Пушкин изъял, использовав ее в стихотворении 1823 года, которое часто рассматривается как симптом разочарования Пушкина в надеждах на освободительное движение, на европейские революции. Следующие строки этого стихотворения предвещают многое горькое, скорбное и желчное в русской литературе: Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич (I, 215).
Вопрос о выборе между барщиной и оброком был традиционным. Еще агрономические писатели XVIII века задавались им. Барщина требовала неусыпного надзора со стороны помещика или управителя, контроля над количеством и качеством труда. Зато, с точки зрения многих доморощенных агрономов и экономов, она соответствовала патриархальным, «отеческим» отношениям между барином и крестьянами: они почти что вместе трудились на ниве. Перевод крестьян на оброк, особенно если размеры оброка были умеренными и твердыми, освобождал помещика от необходимости надзора, а для крестьян создавал известные стимулы к труду и даже мелкому предпринимательству. Иной раз это могло оказаться выгодным и помещику и крестьянам. Во многих случаях помещики вводили оброк под давлением объективных экономических факторов, а наиболее либеральные — по «идейным» соображениям. Отчасти таков Онегин. Н. Л. Бродский комментирует: «Евгений, некогда читавший Адама Смита, своей аграрной реформой осуществлял интересы нового класса, молодой буржуазии» 16. Эк куда хватил! Желание Дать социально-экономическое толкование действиям пушкинского героя похвально, но какую «молодую буржуазию» можно было найти в глухой крепостной Деревне начала XIX века?
61 Весьма вероятно, что описание деятельности Онегина в деревне навеяно реформами, которые Николай Тургенев проводил летом 1818 года в симбирском поместье семьи Тургеневых. Главным был перевод крестьян с барщины на оброк с передачей им для обработки всей земли, включая помещичью. Тургенев ввел таким образом нечто вроде аренды земли крестьянами. Размер годового оброка был согласован с сельским миром (общиной), а мир сам распределял его по дворам. При этом Тургенев согласился на установление умеренной суммы оброка — меньше, чем он получал дохода ранее, при барщине.
Все это получило подробное отражение в переписке братьев Тургеневых, в письмах А. И. Тургенева к Вяземскому и, несомненно, было предметом разговоров и споров не только в доме на Фонтанке, но и в других домах, где бывал Пушкин в 1818—1819 годах. Из этих разговоров он, вероятно, почерпнул и сведения о реакции крепостников на подобные либеральные реформы:
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак (IV, 32).
Репутацию опаснейшего чудака имел в светском и помещичьем кругу Н. И. Тургенев.
Пушкин с его острым и постоянно присутствующим чувством иронии не мог пройти и мимо этой — «чудаческой», по-русски неделовой — стороны помещичьих реформ. Можно думать, каким-то инстинктом он чувствовал, сколь мала польза от частичных преобразований в условиях общего упадка крепостного хозяйства. Кстати сказать, филантропические меры Н. И. Тургенева тоже кончились ничем: через несколько лет, когда он уже был в эмиграции, назначенный им и братом Александром управитель был вынужден вернуться к барщине, поскольку цены на хлеб катастрофически упали и крестьяне не могли из снизившихся доходов платить оброк.
О реформах Онегина говорится, что он предпринял учреждение нового порядка, «чтоб только время проводить». Но в полную меру пушкинская ирония развертывается в предисловии от издателя к «Повестям Белки-
62 на» (1831). Простодушный и недалекий Иван Петрович Белкин по причине своей лени и неопытности запустил хозяйство. Крестьяне, так сказать, избаловались, а «ими выбранный староста до того им потворствовал, плутуя заодно, что Иван Петрович принужден был отменить барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостию, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки» (V, 39).
Напомним, что рассказ здесь ведется от лица белкин-ского соседа, жесткого и умелого хозяина, который наверняка знал, как выжимать из крестьян три пота на барщине. Как видим, здесь никакого либерализма, хоть бы онегинского, не говоря уж о стимулировании «молодой буржуазии», нет и в помине.
Еще в XVIII веке для мыслящих русских людей возникала своеобразная политическая и нравственная проблема: что должно идти сначала — просвещение или свобода? Иначе говоря, следует ли предварительно поднять народ (крепостное крестьянство) до какого-то минимального уровня просвещенности и сознательности и лишь тогда ставить вопрос о ликвидации крепостного права, или первоочередной задачей является освобождение, а просвещение придет за ним? Эта дилемма находит, например, выражение в дискуссиях, которые вела Е. Р. Дашкова с Дидро и о которых она пишет в своих знаменитых мемуарах. Дашкова, хоть и передовой по тем временам человек, не могла подняться до идеи немедленного освобождения и настаивала на необходимости сначала просветить народ. Естественно, возникал вопрос: кто и как должен судить о том, достаточен ли данный уровень просвещенности для свободы?
