Суфизм в контексте мусульманской культуры - Пригарина Н.И.
ISBN 5-02-016695-2
Скачать (прямая ссылка):
Лирический герой в данном случае полностью отождествляется с самим автором, а вся газель оказывается посвященной конкретному историческому факту — вынужденному отъезду Хатефа из Исфахана (эта участь постигла и многих других поэтов, подвергшихся гонениям, когда в Исфахане произошла смена городской власти).
Нетрудно видеть, что в обеих газелях — Моштага и Хатефа— полностью разорвано тождество между образами возлюбленной и Бога, естественное для суфийской лирики. Какой же предстает возлюбленная в тех случаях, когда это тождество сохраняется? Этот образ кажется весьма парадоксальным, если подходить к нему на основе стереотипов, сложившихся для восприятия суфийской лирики в более ранние периоды. Первое, что бросается в глаза, это жестокость, неверность возлюбленной; от нее проистекает зло, а часто и гибель лирического героя (взыскующего Истины). Распространен, например, у Моштага мотив гибели соловья из-за розы, который иначе звучал в классической суфийской лирике [7, с. 184]:
О роза, сердце—убитый тобой соловей. О весенний ветер, в этом повинен ты.
Ветер — символ откровения — не выполняет здесь своей функции неотъемлемого компонента в системе суфийской поэтической образности.
Как и другие поэты, Ага Мохаммад Таги Сахба (ум. 1777) обвиняет возлюбленную в жестокости и неверности [5, с. 436]:
Жестокая возлюбленная ударила меня мечом — посмотри, [какова] любовь! Она ранила меня — посмотри, [какое] предательство!
Подобных примеров в лирике поэтов «Базгашт» можно было бы привести множество. Отсюда — часто встречающийся мотив бунта против возлюбленной, как, например, в рубай Дервиша Абд ал-Маджида (ум. 1771) [5, с. 451]:
Твоя рука не бывает чистой, Не бывает не испачканной кровью жертв. Я буду судить тебя в день Страшного суда, Если в день Страшного суда тебя не осудят.
Считают ли поэты достижимой конечную цель пути, в переводе на язык суфийской образности — свидание или слияние с возлюбленной, т. е. с Богом? Их отношение к этому почти сплошь негативно. Конечно, свидание не представлялось рядовым событием и в традиционной суфийской лирике: оно было результатом прохождения долгого пути, в чем преуспевали не
134
все суфии. Однако в XVIII в. иранские поэты говорят не о трудности достижения поставленной цели, а о свидании, которое кажется реальным, но в итоге оказывается ложным, как в следующем бейте Моштага [7, с. 75}:
Наконец ты прошла мимо меня, набросив на лицо покрывало. Увы, я видел тебя, но свидания не было.
Интересно отметить широкое распространение мотива посмертного свидания (свидания в потустороннем мире), характерного для самых ранних этапов суфизма, впоследствии же естественным образом исключенного из числа основных положений суфийских доктрин. Эта тема получила выражение как у Моштага, Хатефа и других поэтов, так и в стихах Ахмада Мирзы Нийази (ум. 1774) [5, с. 454]:
Когда мою возлюбленную сжег огонь разлуки, Моя возлюбленная захотела верности и любви. Она пришла залить водой мой огонь, Когда мой прах развеялся по ветру.
Но поскольку в лирике поэтов XVIII в. мотив растворения в божестве, слияния с ним в результате успешного прохождения суфийского пути не получил практически никакого распространения, подобные высказывания следует, очевидно, воспринимать как чисто риторический прием.
Характерно, что у поэтов «Базгашт» очень часто встречается тема разлуки с возлюбленной, причем разлуки, воспринимаемой не всегда трагически, а вполне естественно. Например, в одном рубай Мирзы Абу-л-Гасема Хаджри3 (ум. 1777) читаем [5, с. 454]:
Не спрашивай Хаджри о его тайных страданиях,
Не спрашивай его об измученном сердце и усталой душе. »
Если ты спросишь его, как он живет в разлуке с тобой, То [знай:] он живет, но такой жизнью, что и не спрашивай.
А у Ашега Исфахани разлука предстает даже как желаемая [6, с. 462]:
Посмотри, я человек, отрекшийся от самого себя. Я потерял надежду на спасение — посмотри, как я страдаю. Посмотри, с каким воодушевлением я ушел из твоего квартала: Я человек, добровольно идущий [путем] разлуки.
Многие поэты подчеркивают не свою личную несостоятельность в прохождении тариката или свой индивидуальный опыт отказа от следования по суфийскому пути, а всеобщность этих явлений. Дервиш в одной из газелей говорит [5, с. 450]:
Не стало ни одного путника, идущего к этой неверной,
Ни один взыскующий справедливости не хватается за полы ее одежды.
Важно выявить мотивировку столь внезапного отказа от суфийских идеалов в тех весьма распространенных случаях, когда этот отказ является сознательным. Обратимся к рубай Хатефа [8, с. 68]:
135
Знаешь, как поступила возлюбленная с моим сердцем и как я поступил с ним? Изменой она пролила его кровь, а я выбросил его долой с глаз. Она спросила: «Что стало с сердцем, кровь которого я пролила множеством
измен?»
Я ответил: «[Ценой] крови я выбросил его долой с глаз».
Как же сопоставить два, казалось бы, полностью противоречащих друг другу факта: безусловную и абсолютную аллегоричность поэзии XVIII в., ясно видимую даже при поверхностном прочтении стихов поэтов «Базгашт», и резко негативный образ возлюбленной, который именно по причине этой аллегоричности ничего, кроме Бога-Истины, не должен был означать? Чем объяснить, что суфийская по форме лирика утверждает недостижимость конечной цели тариката, ложность свидания, стремление к разлуке?
