Суфизм в контексте мусульманской культуры - Пригарина Н.И.
ISBN 5-02-016695-2
Скачать (прямая ссылка):
Изучая лирику тех поэтов, от которых остались диваны — их всего трое: Моштаг, Сейид Ахмад Хатеф Исфахани (ум. 1783) и Ага Мохаммад Ашег Исфахани (ум. 1763 или 1768), мы сочли возможным, хотя лирика и не датирована, реконструировать, трансформацию их мировоззрения, прошедшего путь между двумя диаметрально противоположными точками: от безоговорочного следования суфийской доктрине до практически полного отказа от суфизма. Это, естественно, нашло отражение в-образной системе их лирики, сплошь суфийской по форме (о соотношении последней с содержанием речь пойдет ниже). Образную ткань стихов составляют традиционные суфийские парные термины: влюбленный — возлюбленная, мотылек — свеча, роза — соловей, капля — океан и др., а также такие не имеющие пары суфийские символы слияния с Богом, как ветер,, танец, огонь и т. п. Поэтому ниже рассматриваются центральный для суфийской лирики образ возлюбленной и его преломление в творческом наследии поэтов «Базгашт».
Суждения о персидской лирической поэзии XVIII в., предшествовавшие началу ее научного исследования, давали ей весьма невысокую оценку. Это, возможно, связано со своеобразной неяркостью, умозрительностью образов, символизировавших Бога («возлюбленную») и взыскующего его суфия, что чисто субъективистски и внеисторично относили к недостаткам художественного мастерства поэтов.
Действительно, при чтении стихов поэтов «Базгашт» практически не встает всегда возникающий по отношению к более ранним периодам вопрос, являются ли эти стихи аллегорическими или допускают прямое толкование. Определяя персидскую лирику XVIII в. как формально суфийскую, мы руководствуемся тем, что она сплошь аллегория, что в ней редко встречаются такие реалии, которые позволили бы заключить, что поэт пишет о подлинной, «земной» возлюбленной Приведем лишь одну газель Моштага, которая поначалу кажется исключением и& этого правила2 [7, с. 95]:
132
У меня есть четырнадцатилетняя красавица, подобная полной луне.
Лицо ее — месяц, а пушок — ореол вокруг месяца.
В этом цветнике много вина из кубка твоей красоты,
Которое кравчий налил в чашу розы и пиалу тюльпана.
Как же моему несчастному сердцу не молчать о муках, [причиняемых] ею:
Что пользы от вздохов, что толку от рыданий?!
Прекрасен тот миг, когда ты придешь с лужайки пьяная и от жара заструится
Пот с твоего лица, подобный росе на влажном лепестке розы.
Если ты не знаешь, что досталось моему сердцу от твоего меча, посмотри:
Кровь по капле стекает с моих влажных ресниц.
Если ты ищешь радости, иди искать ее в питейный дом, где
Годовалое вино уносит из сердца столетнюю печаль.
Уходит в пустыню эта мускусная газель. Как прекрасно
Мгновение, когда она вернется, а вслед за ней — все мускусные газели.
Мою целомудренную невесту-мысль невозможно описать:
Ведь красота и нежность этой девушки не нуждаются в восхвалениях
посредницы.
Если губы Моштага похитят поцелуй сладостных уст, Его пронзит боль от сладости лихорадки.
Это единственная газель во всем диване Моштага, где автор создает конкретный, «живописный» образ возлюбленной, однако из предпоследнего бейта выясняется, что даже здесь речь идет не об одном реальном, человеческом существе или собирательном образе, а об аллегорическом изображении поэтом своей мысли. Трудно найти более красноречивое доказательство того, что в лирике поэтов XVIII в. мы сталкиваемся с философской тематикой в оболочке любовно-суфийской символики.
Интересно отметить, что ни один поэт не говорит о своей» составляющей предмет только его личных устремлений возлюбленной, напротив, почти все поэты, как в приводимом ниже рубай Моштага, рисуют образ одной возлюбленной, которой поклоняется много влюбленных [7, с. 189]:
Обиженные ушли из твоего квартала,
Ушли один за другим из-за несправедливости обидчиков.
Ты спросила: «Скажи, как они ушли?
Они пришли вместе, а ушли поодиночке.
Ту же мысль проводит Хаджи Солейман Бидголи Каш а ни Р известный под псевдонимом Сабахи (ум. 1792) [5, с. 430]:
Кто не влюблен в такую прекрасную возлюбленную, как ты?! Целый мир любит тебя, а кого любишь ты?
Как и у Моштага, у Хатефа Исфахани есть газель, в которой ярче, чем в других, проявляется личностное начало, тогда как традиционный суфийский репертуар терминов должен был бы здесь создавать мистико-аллегорическую картину [8, с. 73]:
Не спрашивай меня, о роза, как ушел из цветника в твоем квартале:
Я улетел, как соловей с лужайки — с рыданиями и вздохами.
Я не отдал сердца другим, но из твоего квартала
Я ушел, о неласковая, потому что не видел [твоей] gxfrn.
Я тот несчастный соловей, который от жестокости срывающих цветы
Ушел с сотней колючек любви к розе.
138
Я тот рыдающий голубь, которого забросали камнями несправедливости Со всех сторон, [поэтому], о стройный кипарис, я улетел из твоего сада. В надежде я потратил молодость на любовь к тебе, и в конце концов, О юная красавица, я ушел из твоего квартала старым и лишенным надежд. От этой розы без шипов я не видел ничего, кроме любви и верности, однако Я ушел из сада от притеснений срывающего цветы и жестокости садовника. Коротко говоря, несчастный Хатеф из-за гнета судьбы Оторвал сердце от друзей и от родины и покинул Исфахан.
