Суфизм в контексте мусульманской культуры - Пригарина Н.И.
ISBN 5-02-016695-2
Скачать (прямая ссылка):
Невольно возникает вопрос о том, почему так настойчиво подчеркивает поэт язык птиц.
Многие читатели, возможно, приписали бы этим бейтам персидскую утонченность, с какой описывается изысканное пение соловья над розой. Но не навеяно ли это представление Пушкиным и Уайльдом — теми западническими «культурными переживаниями», которыми европейская культура обязана филоори-ентализму. Ведь эта традиция до сих пор продолжает оказывать влияние на создание стереотипа восточной эстетики в сознании западного читателя! Словом, образ бейта 3, возвращая нас к бейту 1, заставляет задуматься о действительном смысле этих строк и ставит под сомнение правильность предпринятого нами лобового подхода к их интерпретации.
Однако бейт 4 на первый взгляд приносит явное облегчение: он сентенциозен и читается как бы совершенно однозначно и без загадок. В первой мисра упомянут мифический царь Джемшид. Согласно «Шах-наме» Фирдоуси, он правил тысячу лет и тогда на земле Ирана был золотой век. Царь владел изумрудной чашей, отражавшей весь мир, поэтому знал, что творится в разных концах его державы, и мог принимать мудрые, справедливые решения. Но под конец жизни его обуяла гордыня, он утратил благодать и, как и все смертные, покинул мир, не сумев взять с собой ничего из принадлежавших ему несметных сокровищ, не помогла ему и безграничная власть над миром.
Во второй мисра содержится призыв не привязываться . к «мирским усладам» (букв, «к материальным ценностям [бытия]»). Однако возникает новый вопрос: если это прямая дидактика, как увязать ее с дефиницией газели, данной автором «Хафт кулзум»? 5. Если это не дидактика, то что же? И почему после радужных картин беспечного питья вина, наслаждения красотой весеннего сада, поэзией появляется некто с кислым лицом проповедника — амплуа, постоянно осмеиваемое Хафи-зом,— и изрекает прописные истины о непрочности земного бытия? К тому же создается впечатление, что проповедь исходит
101
от лирического персонажа газели или от самого автора. Одно дело — жанр маснави, когда смена тем мотивируется проповедническими задачами, другое — газель, где объединяющим моментом обычно считается настроение. А между тем, если первые три бейта мы—чисто внешне — восприняли как персидскую миниатюру на тему «пирушка в саду», то в бейте 4 само настроение газели меняется крайне резко [ср. 23а, с. 246].
Следующий бейт 5 как бы развивает мысль предыдущего, хотя по настроению противопоставлен ему. В нем говорится о том, что нищему уготованы радости большие, чем обладателю престола. Какие же это радости? Подстилка из циновки (другой вариант — «время циновки»), нищенство и безмятежный сон. Умозрительно достоинства нищенства и циновки, конечно, можно признать, но почему, если ищешь радости (эйш), не выбрать славную, полную услад жизнь Джемшида с ее чудесами!
Бейт 6, отсутствующий, как мы уже упоминали, в ряде изданий, поясняет сорт нищенства, одобряемый героем газели. Бейт этот действительно больше похож на интерполяцию по чисто техническим свойствам — полному повтору конца строки и параллелизму смысла по отношению к предыдущему. Но и в этом случае, ставя под сомнение его аутентичность, воспользуемся содержащейся в нем иллюстрацией. Итак, нищий не просто нищий, он еще и дервиш, носящий шерстяной кулах (вид войлочного колпака), и этот головной убор дороже для него, чем бриллиантовый венец иранских шахов. Можно, конечно, продолжать верить, что дело по-прежнему сводится к морализаторству по Бернсу:
Кто честной бедности своей Стыдится и все прочее, Тот самый жалкий из людей, Трусливый раб и прочее.
Но газель от этой интерпретации становится все скучнее и скучнее, а загадки все прибавляются. v
Кроме того, нас ждет очередной тематический перескок, поскольку в бейте 7 появляется жестокая возлюбленная «с дыханием Исы». По преданию, Иса (библ. Иисус) оживлял мертвых своим дыханием. То же свойственно и красавице, дарующей жизнь всем, кроме лирического героя, которого она убивает. Это наводит на мысль о «перевернутости» (важгун) счастья, о необычайных последствиях встречи с возлюбленной.
В бейте 8 развивается мотив жестокой по своей сути красавицы. (Заметим, что до сих пор семантическая связность рассматриваемого поэтического текста наблюдается не более чем между двумя-тремя первыми бейтами, а затем следует разрыв6.) Образ построен на противопоставлении состояний трезвости и опьянения. Кокетство красавицы действует разрушительно, не особенно опасна ее пьянящая походка — от нее можно совершенно потерять голову. Здесь же мы обнаруживаем, что лирический персонаж сначала умер от близости к красави-
102
це (бейт 7), а затем уже беспокоится, как бы не опьянеть от красоты ее походки (бейт 8).
После этого так сказать любовного пассажа в бейте 9 снова появляется дидактика с чисто притчевым способом введения темы («Как хорошо сказал...») и с весьма тривиальным смыслом: «Что посеешь, то и пожнешь».
Создается впечатление, что этот новый перелом темы никак не мотивирован ни семантически, ни композиционно.
Бейт 10 мы исключаем из обзора, повторив лишь свои сомнения в его аутентичности.
