Стиль жизни и стили искусства - Видмантас Ю.С.
ISBN 5-86007-215-5
Скачать (прямая ссылка):
Испанцы в театре переносились из обыденной сферы в мифопоэтиче-скую. Казалось, реальность поворачивается к ним радужно сверкающими гранями. Реальность ртутно-подвижная, динамичная, полная всевозможных метаморфоз, подобных тем, которые совершались в пору завоевания Америки, когда захолустные бедные дворяне могли стать правителями
6
Казнь Родриго Калъ'дероиа па Пласа Майор в Мадриде. Гравюра.
огромных царствий. Популярная в XVII веке пословица «Espafia mi natura, Italia mi Ventura у Flandes mi sepultura» — «Испания — моя родина, Италия — моя удача и Фландрия — моя могила» свидетельствует, что испанцы рассматривали весь земной шар как свою вотчину или как поле брани. Весь мир был театром военных действий или полем сражения с Фортуной, и корраль оказывался «театром в театре». И над повседневной жизнью и над подмостками витал дух приключений. Без захватывающего авантюрного духа нет испанской классической комедии, как нет ее без чести и любви.
В античности, как известно, героем называли полубога; в героях и героинях испанской сцены тоже проявлялось нечто сверхчеловеческое — замечательная концентрация самых прекрасных свойств. Над полом кор-раля и над несовершенной землей приподняты не только святые в религиозных драмах или олимпийские небожители в куртуазных представлениях, но и влюбленные в «комедиях плаща и шпаги». Они — лучшее, что есть в Испании XVII века, самое большое ее богатство, ценнее серебра и злата, — то, что страна оставит на радость нам — вечности и миру.
Подобное стало возможным благодаря тому, что выражение «вся наша жизнь — игра» было наделено в Испании XVII века героическим смыслом.
7
В эссе, посвященном Веласкесу, Ортега-и-Гассет приводит два примера, как нельзя лучше, по его мнению, характеризующие испанский XVII век, и прежде всего «эру барокко». 21 октября 1621 года в Мадриде был казнен Родриго Кальдерой, один из высших сановников при Филиппе III, который злоупотреблял своим положением, стяжал несметные богатства и жил в неслыханной роскоши. Неприязнь к нему была столь велика, что правительство Филиппа IV решило отправить его на плаху.. Собравшиеся на Пласа Майор жаждали посмотреть, как отрубят голову бывшему фавориту. Но дон Родриго пошел на эшафот с таким гордым и невозмутимым видом и, поднимаясь по ступенькам, таким изящным жестом перебросил плащ через руку, что в толпе раздались крики восхищения. Вскоре слава о мужестве казненного распространилась по всей Испании, и к Кальдероиу, которого только что все ненавидели, стали относиться как к доблестному мужу; вещи покойного раскупались и хранились как реликвии!
Не менее поразителен и другой случай. В 1626 году отплывшая от Ko-руньи флотилия, которой командовал дон Мануэль де Менесес, во время шторма потерпела крушение. Решив, что его корабль пойдет ко дну, адмирал надел парадный мундир, офицеры последовали его примеру. И тогда, как пишет очевидец, «дон Мануэль достал бумаги, которые повсюду с собой возил, выбрал одну из них и [...] спокойно сказал: „Вот сонет, который Лопе де Бега подарил мне" [...] и на примере одного стиха, показавшегося ему неудачным, тут же пояснил мне, что такое плеоназм и лжесинонимия и чем они друг от друга отличаются, причем все это проделал с таким самообладанием и спокойствием, что воспоминание о той сцене навсегда запечатлелось в моей памяти».4
Два столь разных испанца — боевой офицер и временщик — ведут себя как истинные сыны XVII века. Они не только понимают, что на них глядит множество глаз, что эшафот и палуба корабля (как и любое другое место) — те же театральные подмостки, они отлично отдают себе отчет в том, что играют роль и что главное — сыграть ее с. блеском.
Так сливаются жизнь и искусство, художественное и жизненное самоощущение, этика и эстетика: и дон Мануэль, и дон Родриго судят себя по законам красоты и законам достоинства: «игра» и «правда», «казаться» и «быть» становятся чем-то неразделимым. На грани жизни и смерти стирается различие между театром и жизнью, люди ощущают себя актерами и в страшный час проявляют то, что мы можем с полным правом назвать не только мужеством, но и мастерством — мастерством в создании образа гордого, презирающего смерть человека (тема подобного стоицизма, как нам предстоит увидеть, — одна из важнейших в испанском театре): такой образ запечатлевается в сознании и переживает века: сквозь рев бури до нас доносится твердый голос адмирала, ясно и четко читающего строчку за строчкой!
8
Великолепная игра «на публику» встречается в Испании на каждом шагу. Чего стоит хотя бы эпизод, упомянутый в письме Гонгоры: «Его Высочество ехало через парк в сопровождении тридцати шести нарядных всадников с множеством перьев... Граф Вильямедиана, как всегда, не пожалел денег, чтобы предстать в полном блеске, PI случилось так, что когда он скакал в кавалькаде, упал бриллиантовый рыцарский знак ценой в шестьсот эскудо и, чтобы не показаться мелочным и не потерять галоп, он не стал поднимать его»3 (короче, решил не нарушать красоту представления).
Заметив, что «жизнь всегда протекает в тех или иных формах», Ортега-и-Гассет считает, что случай с доном Мануэлем де Менесес говорит о подчиненности «трагическому и торжественному формализму [...]. И что мы видим! Для гибели выбирают самый роскошный и пышный наряд, а в ожидании ее предаются беседе о самом формальном из области форм — о риторических и поэтических приемах, которые были тщательно каталогизированы, истолкованы и освящены в трактатах тех лет».в Сделаем, однако, одно уточнение. Конечно, жизнь всегда протекает в тех или иных формах, но в Испании XVII века она часто протекает в формах откровенно или даже сознательно художественных. Искусство невозможно без «формальной ориентации», но подобную «формальную ориентацию», равнение на эстетические образцы, модели, каноны мы видим и в искусстве XVII века, и в повседневном обиходе. Все театрализуется и «артизируется» — используем этот непривычный термин, так как слово «охудожествляется» явно неудобоваримо, а речь идет именно о том, что едва ли не вся жизнь начинает протекать в художественных формах.
