Вишневосадская эпопея. В 2-х т. Т. II. - Бродская Г.Ю.
ISBN 5-7784-0089-6
Скачать (прямая ссылка):
172
вполне довериться. Такого героя-полководца больше в России, в данное время, нет! Он сказал небольшую речь и [...] всех забрал [...] Я человек, который может принадлежать исключительно Художественному театру. Но если бы Куропаткин только поманил меня, — я весь его» (Н.1.К.39.Ед.хр.9в:9об.).
Война задела всех: и военнообязанных, и мирных граждан. И Бостаижогло-Смирновых третьего и четвертого колен тоже.
«Мне эта война покою ие дает, веселье мое отняла, как гвоздь засела в голове», — писала Маня Смирнова Ольге Леонардовне в феврале 1904-го (IV.l.№4904). Война омрачила и веселую масленицу, завершившуюся блинами на даче Сапожниковых - было 26 человек Маниных сверстников, и бенефис балерины Гельцер в Большом.
Перед Пасхой Маня говела у тетки Александры Николаевны Бостаижогло -1 альнбек в подмосковной деревне Троица Сергиева посада. Она была привязана к Гальнбекам, как и Гальибеки к Смирновым. В Троице было покойно, далеко от городской суеты. Маня наслаждалась природой и погодой: «Воздух в Подмосковье тих, прозрачен и свеж», — писала она Ольге Леонардовне чеховским слогом как собственным. В деревне она каталась на лыжах с Валентиной и Борисом Гальнбеками, детьми тети Саши. Каталась и с утра, и поздно вечером иод звездным небом — по проселочным дорожкам, все еще белоснежным в конце зимы. Однако долго в Троице она оставаться не могла. «Приятно очень у них побывать, но я там и недели бы не выжила! Скучные они стали, единственный интерес — хозяйство. Ведь в Москве с этой войной жизнь закипела еще сильней, а они даже газет не получают и говорят: "Да пусть дерутся, нам какое дело". Каково?» — возмущалась она (IV.1.№4904).
Маня осуждала Гальнбеков за их индифферентизм, как сказал бы Чехов.
Ни с Чеховым, ни с Ольгой Леонардовной она мысленно не расставалась. «Маня Смирнова все пишет мне трогательные письма», — сообщала Ольга Леонардовна Чехову (Н.1.К.77.Ед.хр.7:27). В Ялту Маня не писала, стеснялась. Ждала, когда Чехов приедет в Москву, чтобы увидеться с ним.
В доме Смирновых атмосфера была иная, чем у Гальнбеков.
С начала войны вместе с мамой и сестрами Маня дежурила с десяти до четырех по два раза в неделю на складах пожертвований для армии и флота, где собирали и выдавали на дом всем желающим москвичкам скроенные вещи для солдат. Склад находился в Средних рядах против Василия Блаженного. А вечерами в доме Бостаижогло на Разгуляв, на Старой Басманной, Маня с мамой и четырнадцатью патриотически настроенными барышнями шила армейскую одежду. «Мы массу нашили вещей для солдат».
173
И еще она помогала маме в благотворительной столовой Басманного попечительства. В столовую приходили бедные ребята из реального училища обедать. Им давали два блюда и кружку теплого молока. Потом дети готовили уроки. Маня записывала, кого нет, выдавала книги, проверяла тетрадки. Одно время она замещала заболевшую начальницу, пожилую даму. Детей собиралось до сорока семи человек, мальчиков и девочек. Мальчики шалили, девочки были смирные. Два мальчика, которые жили дальше нее, вечером, когда все расходились, провожали ее до дома.
Нагрузок в те военные месяцы у нее было с избытком. Но она по-прежнему каждый свободный вечер проводила в Художественном, пока он не укатил в Петербург: на «Юлии Цезаре», «Одиноких» или «Вишневом саде». Ни одного «Вишневого сада» не пропустила. Все двадцать девять раз смотрела его.
В последней декаде марта Маня загрустила, что зима кончена и что Художественный закрылся до осени - «полгода ждать, ужасно!»
Впечатления «Вишневого сада» перекрывали все — и возню с детьми, и войну: «Хорошая эта зима была... одна постановка «Вишневого сада» чего стоит! Сколько я с ней пережила волнений, сколько слез» (IV.1.№4905).
Перед отъездом Ольги Леонардовны в Петербург она пошла к обедне в басмаиную церковь Никиты-великомученника, простояла длинную всенощную, окропила святой водой вербу и послала ее Ольге Леонардовне: «Возьмите в Петербург на счастье» (IV.1.№4905).
«...Уехали», — все повторяла она в дяди-Ваниной интонации.
* * * * *
Ежегодные с весны 1901-го испытания «Дальним Севером» не бывали легкими ни для Чехова, ни для Ольги Леонардовны, для нее особенно, ни для Художественного театра, объявившего себя в 1902-м шех-телевской чайкой на занавесе — театром Чехова.
У Чехова с Петербургом были давние счеты, с начала 1880-х, с фельетона «Осколки московской жизни» в лейкинском журнале.
К середине 1880-х чистую юмористику он перерос.
Во второй половине 1880-х он состоялся в столице как беллетрист, печатаясь в «Петербургской газете» Худекова, суворинском «Новом времени» и журнале «Северный вестник» под редакцией Евреиновой.
В 1896-м Петербург отверг его как драматурга. Вину за провал казенной сценой его «Чайки» столичные критики переложили тогда с театра — на несценичность пьесы, и успех «Чайки», «Дяди Вани» и «Трех
174
сестер» у «московских мейнингенцев» единодушно приписали приоритету «оптического» элемента Станиславского и Симова в спектаклях художественников над исполнительским — собственно театральным на драматической сцене.