Вишневосадская эпопея. В 2-х т. Т. II. - Бродская Г.Ю.
ISBN 5-7784-0089-6
Скачать (прямая ссылка):
И вдруг Чехов прочитал у Эфроса, что Раневская живет за границей с французом, что Гаев — Чаев, что Лопахин - «кулак, сукин сын» и что действие происходит не в гостиной, а в гостинице.
Эти искажения московской газеты «Новости дня», где печатался Эфрос, провинциальная пресса растиражировала.
Чехов расценил информацию Эфроса как злонамеренное искажение смысла «Вишневого сада». Он был взбешен. Он терял свою сдержанность, опускаясь в брани Эфроса до выражений давно выдавленного из себя «раба» — невольника, сидельца таганрогской лавки: Эфрос -«вредное животное» (11.14:282), «точно меня помоями облили», «у ме
90
ня такое чувство, будто я растил маленькую дочь, а Эфрос взял и растлил ее» (11.14:295).
Это Эфрос-то, который на премьере чеховской «Чайки» в Художественном, переполнившей его восторгом, бросился к рампе, как только закрылся занавес, вскочил на кресло первого ряда и начал демонстративно аплодировать, подняв зал! С тех пор, близкий друг театра, он, как критик ведущих московских газет и рубрики «Письма из Москвы» в петербургском журнале Кугеля «Театр и искусство», прославлял Чехова-драматурга.
Юмор к концу 1903 года явно оставил Чехова.
Он мучил жену своими тревогами — не допустил ли он роковых ошибок в рукописи.
Ссорился с Немировичем-Данченко, защищавшим Эфроса от упреков в злонамеренности, готов был порвать и с ним.
Посвящал Станиславского в мельчайшие перипетии склоки, никого не достойной.
Его не удовлетворяли ответы и извинения из Москвы, пока Станиславский не пресек затянувшуюся буффонаду телеграммой о том, что в рукописи ошибок нет, что Гаев — Гаев и действие происходит в гостиной, и пока Книппер-Чехова не поставила точку требованием наконец «успокоиться».
Но в «Вишневом саде» писатель-профессионал, выработавший свой прием, побеждал нездоровье и предсмертное бессилие, срывавшееся в истерики.
Для победы над собой требовались, однако, солидные сроки, оттягивавшие завершение рукописи.
Как и их автор, персонажи «Вишневого сада» несли в себе нерас-члененными его юмор и его меланхолию, балансировавшие на грани перехода одного в другое.
Это были отблески двойного зрения их творца.
Каждый из персонажей «Вишневого сада» одновременно и драматичен и комичен.
В одних смешного, странностей больше, чем рефлексии, как в Епи-ходове.
В других и то и другое сконцентрировано в высшей мере, как в Шарлотте. Комедийность перерастает в ней в балагаиность, драматизм - во вселенское одиночество: «Все одна, одна [...] и кто я, зачем я, неизвестно...» (11.3:216)
Третьи больше рефлектируют, лирика души преобладает в них над юмором. Это Раневская, Гаев, Лопахин, Аня.
Но нет в «Вишневом саде» ни одной фигуры, включая Трофимова и Фирса, в ком не было бы этого чеховского сплава: душевного напряжения разной меры, вплоть до душевного надрыва, и психологической
91
легкости, психологической одномерности, граничащей с подобием дружеского шаржа или беззлобной карикатуры — разновидностью комического.
Чехов добивался сочувствия к своему персонажу и подтрунивал над ним.
Теперь, в конце пути, он подтрунивал с высоты своей обреченности, им неведомой.
Он цеплялся за жизнь, как все живое, сопротивляясь смертельной болезни, на него наступавшей.
Он страстно жаждал жизни, включенный до последнего дня в ее процессы — браком, связями, творчеством.
Он зорко отслеживал их зарождение и изживание, их диалектику, их амбивалентность вне человека и внутри его и сознавал, как все ничтожно, мелко, суетно — фарс — в сравнении с неотвратимо надвигающимся на него концом.
Но он не хотел обнаруживать сокровенное. Хотел быть, как все, и жить, как все. И, верный себе, овладевший литературной формой, ею защищенный, прятал неизбывную горечь в неисчезавшую улыбку, в смешные детали. В старые калоши Пети Трофимова, например, в которых тот собирался дойти до лучшей жизни. Их он оставил Пете, отобрав у Шарлотты. Та-в черновых вариантах пьесы - показывала с ними какой-то смешной фокус.
В этих старых калошах — все его отношение к пламенным Пети-ным речам о счастливом сообществе будущего, не прорвавшееся в авторской реплике - «как думал он», подобной реплике в финале «Невесты» - «как думала она».
Его мало кто понимал и при жизни, и после смерти.
Отдавая весь свой текст персонажам драмы, сам он слова не брал, драма позволяла ему избегнуть прямого высказывания о «высоком» и о «далеком», остаться в подтексте, в лирической, грустно-ироничной интонации, характерной для его поэтики. Его меланхолия умеряла и его смех, и их — персонажей — оптимистические надежды.
Переводя действие в плоскость драмы, на низший, житейский, конкретно-человеческий и вместе типовой, узнаваемый уровень, где важно, что есть шкаф и диван, что человек носит пиджак и калоши, что он пьет чай или ему не дают пить чай, Чехов все высокое, требовавшее интеллектуальной работы и обрывавшееся в трагедию — «как разбиваются судьбы», — тем или иным способом снижал, снимал. За что получил от молодого петербургского литератора Акима Волынского, умного, но нечуткого к юмору и к интонации, обвинения в антиинтеллектуализме. Улыбкой, смехом, пиджаком и калошами — бытовыми деталями — Чехов гасил и «высокое», и меланхолию, переходившую в безнадежность. А тот же Волынский непроницательно упрекал его в конформиз
