Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
В этом легко было увидеть знак — добрый или напротив, судить читателю. По свидетельству Дениса Давыдова, цесаревич, выходя из собора, сказал Опочинину: «Теперь я отпет»128. Он уехал в Варшаву на следующий день после коронации, в ночь с 23 на 24 августа, не желая принимать участие в дальнейших празднествах и торжествах.
8 М. Кучерская
ЧАСТЬ ПЯТАЯ ИЗГНАННИК
Николай (сжимая в бешенстве кулак): Мой брат... поляком стал!
Юлиуш Словацкий. Драма «Кордиан»'
СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ
Константин Павлович ехал в Варшаву стареть, проигрывать, множить промахи, повторять одни и те же ошибки. Но пока экипаж его бодро катился по российским, затем и польским дорогам, несчастливого будущего он не предвидел, надеясь окончить дни на второй своей родине, в Варшаве, в Бельведере, в семейном и дружеском кругу, обжитом, обогретом пространстве.
Спустя десять дней после мятежа на Сенатской площади он с явным удовлетворением писал Николаю: «Благодарение Богу, до настоящего времени среди этих гнусных открытий не скомпрометировано имя кого бы то ни было из тех, которых мой покойный благодетель соблаговолил вверить моему начальствованию. Здесь все спокойно и удивлено и возмущено петербургскими ужасами»2. Еще с середины ноября 1825 года, после того как майор Лукасинский дал показания, Константин знал, что организованное им «Патриотическое общество» продолжало существовать. Тем не менее великий князь не счел нужным произвести ни одного нового ареста3 — он считал вредным дальнейшее ужесточение репрессий.
Иначе думали в Петербурге. Там следствие над декабристами развернулось во всю ширь, все необходимые механизмы были запущены, все доступные веку способы давления
226
на арестантов приведены в действие, колеса вращались, оси скрипели, ниточки дергались, допросы не прекращались — связи между российским тайным обществом и Польшей обнаружились немедленно. Пестель, Бестужев-Рюмин, а в особенности привезенный из Киева в Петербург дрожавший от ужаса камер-юнкер Антон Яблоновский, впоследствии заслуживший прощение за раскаяние и откровенность, поведали о своих польских братьях все, что только могли вспомнить. Тут-то Николай и вручил Константину Павловичу «carte blanche», предоставив ему власть «диктаторскую и неограниченную». Когда-то, когда над Царством Польским, казалось, нависла революционная угроза — «carte blanche» Константину вручил император Александр. Тогда это было цесаревичу необыкновенно кстати, так как упрощало его жизнь в Варшаве окончательно и легализовало любые злоупотребления.
В 1826 году Константин новым полномочиям вовсе не обрадовался — теперь власть диктаторская означала отнюдь не безответственность. Вся полнота ответственности за нарастающее в Царстве Польском бурление, листовки, сомнительные тайные общества и собрания безжалостно, неотменяемо ложилась на плечи цесаревича. Отныне Константин Павлович должен был действовать как представитель интересов Российской империи, не принимая в расчет никаких личных соображений. До сих пор он поступал ровно наоборот — жил, как чувствовал, делал, что считал нужным, руководствуясь исключительно собственными представлениями об интересах России, причем представления эти мистическим образом совпадали с его личными интересами. Александр на все закрывал глаза, прощая брату и поругание конституционных законов, и грубости в обращении с подчиненными, и самоубийства — исполнению по крайней мере двух важных задач Константин способствовал: у поляков была своя прекрасно обученная армия, и цесаревич не мозолил глаза в столице. Большего «ангелу» и не требовалось.
С явлением на сцену императора Николая все стало иначе. Константин, прожив к тому времени в Польше десять с лишним лет, поляков не просто полюбил — он на них, если так можно выразиться, женился. Оставляя за скобками княгиню Лович, заметим: «брак» Константина с ее соотечественниками был не равный, с польской стороны вынужденный, заключенный под давлением обстоятельств. Великого князя это смущало мало. Плодом странного союза стало польское войско, которое цесаревич и в самом деле обожал как собственное дитя, любя в нем свои неусыпные заботы и
227
попечения. Кто как не он возродил польскую армию из пепла, кому как не ему она была обязана образцовой выучкой? Но дети редко бывают благодарны. Они превосходно запоминают все обиды, наказания, строгости и не хотят знать о родительских трудах и тревогах.
В целом польская армия не испытывала к цесаревичу симпатии. Он по-прежнему унижал польских офицеров, по-прежнему требовал слепого повиновения, а вместе с тем преданности. Сдержанная вежливость, с которой относились к Константину иные польские генералы, никак не означала ни истинной преданности, ни тем более любви. Польскому офицерству дела не было до того, что Константин Павлович не мыслил иных форм поведения на плацу и верил в то, к чему привык — гатчинские уроки оказались невытравимы. Даже изменившиеся политические взгляды цесаревича не обрели ему польские сердца. Поляки словно бы и не заметили, как преобразились его убеждения к 1826 году.
Между тем польская конституция давно не смешила великого князя, и он пусть пока только на словах, но начал признавать, что конституционные законы должны исполняться. Это, впрочем, было из области разговоров. Самый поразительный и реальный результат эволюции взглядов цесаревича состоял в другом: Константин стал убежденным сторонником присоединения западных губерний к территории Царства Польского. После смерти Александра он словно почувствовал себя наследником его идей и искренне желал, чтобы мечты брата наконец воплотились. Мечты эти шли вразрез с политикой Николая, но оттого делались Константину только дороже.
