Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
Все же, вероятнее всего, «любовь» к Константину Павловичу была смоделирована Бестужевым уже в тюремной камере, но направление, по которому двигалась мысль писателя, весьма характерно — как и Пушкин, Бестужев использовал готовую схему, уже существующую легенду о великом князе. Одной из составляющих легенды была вера в демократизм и доброту Константина, отсюда и надежды Бестужева «выбиться на путь», который был бы ему «труден» «без знатной породы и богатства при другом государе».
Последние детали довершают картину и лишь отчасти согласуются с действительностью. Бестужевы никогда не были родом захудалым, свою историю они отсчитывают с XV века, слишком бедными их тоже не назовешь. С 1823 по 1825 год Бестужев служил адъютантом герцога Александра Вюртембергского, брата императрицы Марии Федоровны, в 1825 году стал штабс-капитаном гвардии, так что карьера его складывалась вполне удачно, и еще до восшествия на престол Константина ему удалось «выбиться в люди». Но романтикам, тем более находящимся в заключении, не до документальной точности. Призыв писателя разглядеть на бумаге «следы слез заслуженного наказанья и слез искреннего раскаяния» только подтверждает романтическую настроенность автора102.
Представление о демократизме Константина является любопытной смычкой, соединяющей «страшно далекого от народа» литератора-декабриста с простым людом, точно так же верившим в милосердное отношение цесаревича к незнатным и бедным.
Еще одно подтверждение того, что легенда о великодушном Константине Павловиче была распространена в широких кругах, находим в следственных показаниях другого декабриста и поэта, Вильгельма Кюхельбекера. Кюхельбекер — единственный участник восстания, скрывшийся из Петербурга сразу после мятежа. В платье слуги, имея при себе случайно доставшийся ему билет на имя крестьянина, он бежал в Варшаву, надеясь перебраться из Польши за границу. В
217
Варшаве Кюхельбекер был арестован и на допросе сообщил, что стремился сюда лишь для того, чтобы «прибегнуть к ходатайству и покровительству его императорского высочества цесаревича, менее для самого себя, как для друзей»103. Вероятнее всего, что, как и Бестужев, Кюхельбекер сделал подобное утверждение «из тактических соображений»104. Вместе с тем он мог придумать и любое другое объяснение, но, по-видимому, желая выглядеть как можно правдоподобнее, развивает все тот же, распространенный в русском обществе мотив великодушия цесаревича.
Вряд ли случайно и то, что этот мотив всплывает в показаниях именно литераторов, причем литераторов романтического склада: им проще было перемещаться из области реальных политических планов и убеждений в мир мифологический, где вместо живых персонажей истории царили их репутации и легенды.
Согласимся, трудно довериться совершенно показаниям подследственного, которому грозит гибель. Но существуют и другие, данные вовсе не «под давлением», свидетельства о симпатии высшего слоя общества к цесаревичу.
Петербургский почт-директор Константин Яковлевич Булгаков, острослов, светский лев, отличавшийся не только широкими связями, шутками, но и верноподданническими настроениями, без труда перевел их в новую форму: «В последний приезд цесаревича сюда я его не мог видеть, будучи болен глазами, но в предпоследний был я у него очень долго и, право, с восхищением слушал его рассуждения и разные объяснения о делах, где видны были ум прямой и особенная опытность и истинное стремление к добру и к пользам государственным. Он был столько милостив, что вошел со мною в некоторые подробности насчет виденного им в Польше, и, право, все было предпринято с отменным благоразумием. Ты меня зная, не припишешь сие лести, к коей я не сроден, я же пишу для тебя единственно; но в глубочайшей скорби нашей мысль сия утешительна» (28 ноября 1825 года)105.
Булгаков служил на почте и прекрасно знал механизмы перлюстрации. Не исключено поэтому, что он как раз рассчитывал на чужие глаза, слишком уж сладким получилось его письмо. Однако среди апологетов Константина были и совершенно бескорыстные лица.
По позднейшему признанию Николая Огарева, в 1825 году он и его ближайший друг, Александр Герцен, будучи тринадцати и двенадцати лет от роду, самостоятельно присягали Константину. «Нам казалось, — вспоминал Огарев, обраща-
218
ясь к Герцену, — что Константин был действительно обманут, что он несравненно лучше Николая, что он человек свободы, и тебе пришла мысль, что нам надо присягнуть ему и пожертвовать всем для его восстановления. Мы взяли листок бумаги, написали присягу и подписались. Перо, которым мы подписались, хранилось у кого-то из нас как святыня»106.
О юношеском увлечении Константином вспоминает в «Былом и думах» и сам Герцен, также отмечая большую по сравнению с Николаем «народность» Константина Павловича: «Несмотря на то, что политические мечты занимали меня день и ночь, понятия мои не отличались особенной проницательностью; они были до того сбивчивы, что я воображал в самом деле, что петербургское возмущение имело, между прочим, целию посадить на трон цесаревича, ограничив его власть. Отсюда целый год поклонения этому чудаку. Он был тогда народнее Николая; отчего, не понимаю, но массы, для которых он никакого добра не сделал, и солдаты, для которых он делал один вред, любили его»107.
