Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
Анекдот
«Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле... Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, — говорит один, — наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь это страшный грех!» — «Да как же ты, братец, — отвечает
101
другойf — не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и велел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бо-напартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые царские очи»57.
СТРЕЛЬНИНСКИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ
30 августа (11 сентября) 1807 года Константин был назначен генерал-инспектором всей кавалерии58. В 1808-м вошел в состав Комитета для образования воинских уставов, который работал вплоть до войны 1812 года и подготовил первую часть Пехотного устава и Устав эскадронного учения59, составленный непосредственно великим князем.
Похоже, именно в это время в Константине Павловиче совершился перелом — он окончательно разлюбил войну. «Война портит войско!» — теперь это была любимая его поговорка. Отныне он хотел для себя лишь славы блестящего организатора армии, составителя законов и правил, которым армия должна подчиняться, но не лавров победителя-полководца, отдающих кровью и тлением разлагающихся на поле сражения трупов. Нет, нет и нет. Константин Павлович вернулся в Стрельну и с удовольствием занялся своим любимым военным делом — таким невинным и мирным, пока пушки стреляют вхолостую. Унылые мелочи, коими переполнена жизнь военного администратора, его не тяготили, скучное однообразие парадов только веселило — и сердце, и глаз цесаревича устали от пестроты и тягостей военных впечатлений.
Служилось под его началом по-прежнему трудно. Цесаревич был вспыльчив, непредсказуем, во гневе страшен, несправедлив, окружающих уважал мало. Уважение к человеку — это было из какой-то совсем другой, европейской, просвещенческой, либералами сочиненной оперы, Константин же шагал в ритме русской солдатской песни, знавшей всего два чувства — любовь и страх. Из первой следовала слепая покорность, из второго вытекало нерассуждающее послушание. Офицер есть не что иное, как машина.
Слух
«По слухам, великий князь отхлестал, как школьника, молодого прапорщика Перейру, обрусевшего датчанина, который в течение месяца без позволения отсутствовал из своего отряда и уже был разжалован по суду в солдаты. Он помиловал
102
его. В обществе возбуждение вследствие такого проявления су-ровости, чему дворянство придает особое значение, считая, что не может быть самоличных наказаний»60.
Относительно спокойно было лишь самому ближайшему кругу — адъютантам, которые прощали своему начальнику все, исполняя любые его прихоти, поддерживая самые странные его затеи, ничему не дивясь. Адъютант цесаревича Николай Дмитриевич Олсуфьев, храбрый полковник, преданный подчиненный, еще в юности умевший гасить гнев Константина незамысловатой шуткой61, умерший раньше других, в 1817 году, в чине генерал-майора. Друг сердечный, Федор Петрович Опочинин, в котором Вяземский отмечал «и тонкость, и сметливость, и наблюдательность», а также шутливость и ум «совершенно русской складки и русского содержания»62. Константин Павлович, в котором, по словам Вяземского, тоже била «чисто русская струя», любил Опочинина за живую беседу и рассказы, на которые тот был неистощим. Федор Петрович сделал прекрасную служебную карьеру, долгие годы являлся членом Государственного совета, дослужился до действительного тайного советника. Наконец, маленький, плотный Дмитрий Дмитриевич Курута, более верный раб, чем друг, умный и хитрый, тот самый вышедший из «греческого проекта» чистокровный грек, до сих пор в конце писем Константину прибавляющий словечко-другое по-гречески, «апо олин кар-дион» — «от всего сердца». Ближайшее окружение кое-как приспособилось к нраву великого князя, но на это были способны совсем не все, и многие службой в Уланском полку, когда-то казавшейся и привлекательной, и праздничной, тяготились.
Не только в трудном характере Константина Павловича заключалось тут дело. Служить в Стрельне было еще и отменно скучно — в стрельнинской слободе, состоявшей из убогих лачуг, располагался всего один трактир, куда и собирались любители метнуть банк и пропустить чарочку-дру-гую. А рядом был Петербург, желанный, но почти недоступный — ездить в столицу позволялось лишь с личного разрешения Константина Павловича, по получении специального билета, подписанного его высочеством. «Это-то обстоятельство и служило всегдашним камнем преткновения для молодых офицеров. Проситься в Петербург можно было только по очереди и то в свободное время и не слишком часто — обстоятельства, которым молодежь подчинялась не
103
без труда, тем более что жажда удовольствий магнитом притягивала к столице: то на русском театре дают Эдипа в Афинах или Фингала — трагедию с хорами, балетами и сражениями, то примадонна Манджолетти поет в итальянской опере, то чудная красавица Данилова танцует в волшебном балете, то маскарад у Фельета или бал в знакомом доме. Все это влекло сердца и мысли к Петербургу; и вот, отслужив день, уланская молодежь на тройках мчалась к вечеру «в город», часто без спроса. Удалось — хорошо; а узнали или увидели — на гауптвахту! В особенности была в то время у наших молодых повес великая страсть к так называемым «гросс-шкандалам» с немцами.
