Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
40
Эх, Фридрих Цезаревич! Эх, венценосная бабушка! Видно, плохо вы читали труды «вернейшего путеводителя при изыскании истины», как назвал Фридрих Цезаревич сэра Локка. А перечитали бы повнимательнее, гладишь, и междуцарствия б не случилось. Между тем Локк писал не только о закаливании, здоровой пище, но и о телесных наказаниях. «Побои и все прочие виды унижающих телесных наказаний не являются подходящими мерами дисциплины при воспитании детей»91. Это так. «Но упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями, ибо против них нет другого лекарства... Ибо раз дело доходит до состязания, до спора между вами и ребенком за власть — а это собственно имеет место, когда вы приказываете, а он не слушается, — вы должны непременно добиться своего, скольких бы ударов это ни стоило, раз словами или жестами вам не удалось победить; иначе вы рискуете на всю жизнь остаться в подчинении у своего сына»92.
Плакали по Костику-малютке розги. Фридрих Цезаревич просто не решался, не смел о том заикнуться. Их высочеств не трогали и пальцем — так было заведено при Екатерине, а вот младшего великого князя Николая Павловича воспитывали иначе, и ему нередко доставалось от грозного генерал-майора Матвея Ивановича Ламздорфа. Тот же Ламздорф целых десять лет состоял кавалером и при великом князе Константине, но в другую пору и в другом статусе, так что его тычки и пинки испытали на собственной шкуре только Николай и Михаил Павловичи.
Похоже, и Лагарп едва себя сдерживал, однако он на физические меры воздействия уполномочен императрицей не был. Сама же Екатерина редко решалась на крайние меры. Лишь однажды она посадила потерявшего стыд внука под домашний арест, и неспроста: у генерал-губернатора А. Н. Самойлова, родного племянника Потемкина, Константин вел себя просто непристойно. Самойлов давал прием в честь шведского короля Густава Адольфа IV, которого Екатерина надеялась вскоре женить на своей внучке, старшей дочери Павла и Марии. В беседе с высоким гостем великий князь заметил: «Знаете, у кого вы в гостях? У самого большого пердуна в городе»93. Но и последовавшее заточение ненадолго исцелило Константина от буйств.
Кажется, единственными, кто мог бы воздействовать на Константина, смягчить его жестокий и буйный нрав, были monsieur et madame Secondant*, отец и мать. Павел, как из-
* То есть «мсье и мадам Вторые» (фр.). Так Екатерина за глаза называла Павла Петровича и Марию Федоровну в кругу своих приближенных.
41
вестно, всегда являл пример нежнейшего отца, любил ласкать детей, особенно, когда они пребывали в нежном младенческом возрасте, называя их «мои барашки, мои овечки»94. Однако в воспитании сыновей, как, впрочем, и во всех других сколько-нибудь важных государственных делах, место mama и papa, по мнению Екатерины, было «второе», и потому от дурного родительского влияния, как и от любви, два старших сына были защищены надежно. На худой конец сгодилась бы даже и бабушкина любовь, но ее сердце было занято Александром95. Мудрено ли, что юный Константин Павлович вел себя как избалованный, объевшийся придворной лестью и патокой, недолюбленный ребенок. Кусаясь, бросаясь на пол, стуча ногами, скрежеща зубами, великий князь, казалось, молил об одном: «Немного любви».
Сохранились детские записки Константина Павловича Лагарпу и Салтыкову. Это — непрестанные извинения, обещания исправиться, просьбы простить и впустить его в класс, из которого разгневанный Фридрих Цезаревич неоднократно удалял упрямого ученика. «Господин де-Лагарп! Умоляю вас прочесть мое письмо. Будьте снисходительны ко мне и подумайте, что я могу исправить свои недостатки; я делаю усилие и не буду мальчишкой, ослом, Asinus* и пропащим молодым человеком. Прошу вас пустить меня придти учиться... Послушный и верный ваш ученик Константин»96.
Сколько надоевших до зубной боли фраз, которые приходится выводить снова и снова, какой невыносимый образ учителя, бессильного и в бессилии своем навсегда расписавшегося одной только этой уничижительной, повторяемой из урока в урок обзывалкой — «господин осел»! Есть среди этих записок и признания, явно написанные с голоса Фридриха Цезаревича, разве что вывод сделан самим великим князем: «В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким — вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь»97. Только глухой не различит здесь отчаяния.
Фридрих Цезаревич Константину не верил. Ребенку слишком легко сказать «больше не буду», «простите». Лагарп продолжал вести прежнюю политику — лишить, не впускать, не потакать, не потворствовать. Но было поздно. И вот она, святая убежденность пятнадцатилетнего Константина Пав-
* Осел (лат,).
42
ловима, которой он не изменил до последних дней своих: «Офицер есть не что иное, как машина». «Образование, рассуждения, чувства чести и прямоты вредны для строгой дисциплины. Никогда офицер не должен употреблять свой здравый рассудок или познания: чем меньше у него чести, тем он лучше. Надобно, чтобы его могли безнаказанно оскорблять и чтобы он был убежден в необходимости глотать оскорбления молча»98.
