Жизнь замечательных людей: Константин Павлович - Кучерская М.
Скачать (прямая ссылка):
237
Константин придерживался мнения прямо противоположного: «Что касается Наваринской победы, то, признавая храбрость и доблесть нашего флота и из глубины сердца поздравляя его с этим, я в то же время могу лишь сожалеть и о причинах, и о результатах, и о неисчислимых последствиях этой морской победы. Англичане, как истый Маккиавель, сумел воспользоваться положением русского и француза, которые во всяком случае, будучи прижаты к стене, не могли сделать ничего другого, как принять предложение сражаться, чтобы не навлечь на себя обвинения в робости или трусости. Русский попал в это положение по своему чистосердечию, француз — по своей глупости, и один англичанин для своих выгод, уничтожая флот, каков бы он ни был, который мог бы вызвать в нем хоть некоторые опасения, так как он принял за правило не относиться с пренебрежением ни к одному челну на воде»23.
Константин Павлович считал, что Наваринская победа выгодна одним англичанам, и, очевидно, совершенно забыв вкус молока вскармливавшей его гречанки, полагал, что греческое восстание должно быть безжалостно подавлено.
Посетив Петербург в начале 1828 года, цесаревич ясно высказывался против войны с Турцией, находя ее делом опасным и непредсказуемым. «По слабому моему разумению, не с Востока можем мы ожидать зла, но с Запада, из этого очага всяких возмутительных мыслей»24, — замечал он в одном из частных писем уже в разгар войны.
Понятно, как при таких взглядах цесаревич реагировал на предложение Николая привлечь к участию в войне поляков. Николай, надеясь включить в состав русских войск польские, хотел достичь сразу нескольких целей. Во-первых, для чего-нибудь и существовала же польская армия, доведенная цесаревичем до идеального состояния; отчего было не проверить в бою ее совершенства? Во-вторых, поляки, имевшие свою историю отношений с турками, могли вспомнить славные времена короля Яна Собеского, не раз побивавшего турецкую армию в 80-е годы XVII века; участие в новой войне с турками польстило бы их национальному самолюбию. В-третьих, общее сражение против магометан могло сплотить братьев-славян теснее, чем самая пламенная речь российского государя на сейме, самые заманчивые обещания, клятвы в дружбе и договоренности. В итоге неприязнь поляков к русскому правительству могла стать слабее.
Но как было бросить в бойню, грязь, пот, хрип, крик, на верную гибель вышколенное, обожаемое, чистенькое поль-
238
ское войско, в котором едва не каждого памятливый цесаревич знал лично — и в лицо, и по имени? «Война портит войско». И на предложение государя цесаревич отвечал твердым отказом. «Помню, что государь думал отправить часть польской армии в поход... Великий князь Константин Павлович не согласился с этим мнением, хотел удержать, сохранить свою армию; и точно, он сохранил ее в целости против себя и России, — с горечью замечала позднее А. Д. Блудова, дочь в то время товарища министра народного просвещения Д. Н. Блудова. — Помню, что батюшка и все наши друзья находили это большой, несчастной ошибкой; но положение великого князя и отношение государя к нему были такие особенные, такие ненормальные, что уступка желанию старшего брата была необходимой»25. 18 польских офицеров цесаревич отстоять все же не смог; по настоянию Николая они были отправлены на Балканский полуостров выполнять не только военную, но и символическую миссию, и справились с обеими задачами отлично—в одном из писем Константину Николай отзывался о них с похвалой.
После капитуляции Варны, сильнейшей турецкой крепости, у стен которой погиб в ноябре 1444 года польский и венгерский король Владислав III, Николай отправил в дар Варшаве 12 найденных в крепости турецких пушек — в воспоминание о героической гибели Владислава, теперь отомщенной русскими войсками. Поляки дружеский жест не оценили, увидев в присланном даре одно унижение: польский король Владислав был мусульманами побежден, а русский император мусульман победил26.
Увы, победа над Варной не означала прекращения военных действий, война оказалась гораздо тяжелее и продолжительнее, чем предполагалось. По окончании первой кампании предстояла вторая — уже с генералом Дибичем во главе и без императора в армии — пока же русские войска отправились на зимние квартиры, а Николай Павлович в Россию. Только чудом он не утонул во время поднявшейся на Черном море бури и 14 октября прибыл в Петербург. Накануне государя томили дурные предчувствия, оттого-то он и спешил в столицу, невзирая на непогоду. Предчувствия не обманули — в Петербурге Николай Павлович застал императрицу Марию Федоровну при смерти. Она умерла 25 октября (5 ноября) 1828 года. Константин тоже приехал из Варшавы на две недели отдать матери последнее целование.
«Из младшего в семействе я сделался силою обстоятельств, так сказать, его ветераном, — писал Константин в
239
письме Лагарпу 31 декабря 1828 года.—Я приближаюсь к пятидесятилетию, а это приводит к размышлению, особенно в наш век, столь обильный событиями всякого рода. Проведши 34 года на действительной службе, из коих имел счастие посвятить 25 лет на службу любимейшему, почтеннейшему и снисходительнейшему из государей, можно сказать себе, что исполнил свое поприще без стыда и что пора удалиться. Время иллюзий прошло, то время, где все кажется прекрасным; пора очистить место другим. Утешения и воспоминания о прошедшем остаются, и говоришь себе, что если не делал лучше, то не делал и хуже других. Вы бы не узнали меня по этим философским строкам, любезный и почтенный наставник, но они внушены опытом. Не подумайте, впрочем, чтобы я начертал их в минуту дурного расположения духа; напротив, я не могу нахвалиться всем вниманием и предупредительностью моего семейства или остатков его и всей публики, но 50 лет жизни и 34 года деятельной службы чувствительны и тяготеют. Бывши в Петербурге, чтобы отдать последний долг бренным останкам матушки, я довольно серьезно занемог, так что доктор хмурился в продолжение 48 часов, но благодаря Богу, попечениям моего доктора и 38-летнего друга Линдстрема и благодаря всеобщему участию, выразившемуся во всех слоях общества, я поправился через неделю. Государь, государыня и мой добрый и милый Михаил оказали мне особенное участие, которого я ввек не забуду. Теперь я возвратился к жене и мирно ожидаю событий и что захотят из меня сделать. Я счастлив у себя и главным двигателем к тому моя жена. Я уверен, что если бы вы ее знали, она бы заслужила ваше одобрение»27.
