Жандармы России - Измозик В.С.
ISBN 5-224-03963-0
Скачать (прямая ссылка):
Однако, рассказом о казненном казаке я немного отвлекся в сторону. Что вам сказать еще о Тюмени? Уж под конец моей службы в ней по всей Сибири разъезжал известный композитор Гартевельт, который записывал и перекладывал на ноты песни каторжан, попутно читая лекции о своих впечатлениях и давая концерты31. Был он и в Тобольских каторжных тюрьмах и своими впечатлениями о них поделился с публикой в печати, что и сыграло роковую роль в судьбе начальника одной из этих тюрем Mora-лянского. Ходившие на месте о его жестокостях слухи подтвердились в печати заявлением такого популярного, и, видимо, беспристрастного свидетеля, как Гартевельт. На основании этого заявления, как значилось в выпущенных прокламациях Уральской группы партии эсеров и по постановлению последних, Могилянский и был убит, или, как значилось в прокламациях, он был «казнен». Очевидно, эти прокламации были отпечатаны заранее, потому что не более, как через час после убийства, когда никакого сообщения об этом еще не было, в Тюмени уже были разбросаны по улицам прокламации с точным указанием, что в таком-то часу, такого-то числа, в Тобольске «казнен» начальник тюрьмы Могилянский по постановлению летучей боевой дружины Уральской группы партии эсеров.
Мне так опротивела моя «политическая» служба в Тюмени, тем более, что трехлетний срок моей «ссылки» в ней кончился, а охранники так много делали мне неприятностей, из коих последней, переполнившей чашу моего терпения, та, что они заставили меня арестовать даже ни в чем неповинного железнодорожного унтер-офицера Печенкина, который показался им подозрительным только потому, что, пользуясь отсутствием своего начальства, он часто переодевался в статское платье и с одним
517 политическим вместе кутили, не зная, что один из них — жаадарм, а другой — политический ссыльный. Or всех этих гадостей я так испортил себе нервы, что решил* написать частного характера слезное письмо, что строжайше воспрещалось, к начальнику штаба Гершельману с убедительнейшей просьбой меня из Тюмени убрать и перевести куда-либо на железную дорогу.
Гершельман внял моей просьбе и к великой моей радости в марте 1909 года я был, наконец, назначен в Оренбург начальником Илецкого жандармского отделения Ташкентской железной дороги. Когда я уезжал в Оренбург, мой товарищ Татаринов, железнодорожный' офицер в Тюмени, мне сказал: «Вот, брат, как поступишь ты на железную дорогу, ты уж вернуться никогда не захочешь: у нас, брат, другой климат». Это я и без него знал, что на железной дороге воздух был чистый.
Интересно заметить, что начальник штаба Гершельман, который вскоре умер, был в чине генерал-лейтенанта, а командир корпуса Джунковский был только генерал-майор. Это теперь неудивительно, что поручики назначаются командующими войсковых округов, но когда Гершельман умер, то был похоронен уже в чине генерал-от-инфантерии32.
В Корпусе жандармов все было возможно.
8
Хотя Оренбург и показался мне пыльным и довольно грязным городом, тем не менее я был рад безмерно своему новому назначению. Ничего решительно общего не было, кроме общего мундира, в службе между жандармами железнодорожными и губернскими, и было обидно, что в обществе смешивали в одно обе эти категории.
Функции железнодорожных жандармов были чисто полицейские, а если и случалась на железных дорогах какая-либо «политика», то это было уже дело губернских жандармов. Одно время, когда еще я был в Туле, хотели было железнодорожным офицерам навязать производство дознаний политического характера, но из этого ничего не вышло. Были иногда у нас дознания по 108 статье Уголовного Уложения, когда кто-нибудь спьяна оскорблял особу бывшего царя, но только этим дело и ограничилось.
Никаких агентов, филеров и шпиков у нас на Ташкентской железной дороге не было, да и незачем их было держать, так как если и была на ней «политика», то ее выносили за полосу отчуждения. На самой железной дороге ею, вероятно, никто не занимался; по крайней мере даже и частным образом я о ней никогда не слыхал.
Отношения у нас, как между своими офицерами, так и со всеми служащими, были самые наилучшие; никаких недоразумений у нас почти не было; в случае, если таковые возникали, они улаживались взаимными уступками и компромиссами.
Наш начальник управления был чудесный человек, полковник Александр Александрович Бабкин, который начальником считался, так сказать, больше номинально, так как фактически управлением командовала его супруга, милая Евгения Федоровна, но на это у нас никто в претензии не был. Бабкин был человек вспыльчивый и горячий, но отходчивый и большой хлебосол. ,
518 Насколько он был добрый и порядочный, судите по такому факту: был у нас унтер-офицер Толстых, исполнявший обязанности каптенармуса, большой пьяница и скандалист. И вот однажды он так напился, что задерся в цейхгаузе, который вместе с канцелярией находился при квартире Бабкина, и стал дебоширить. На приказание Бабкина открыть дверь Толстых послал его к черту, а потом еще дальше, Бабкин вскипятился, хотел было ломать двери, и Толстых тоже не унимался, но в дело вступилась Евгения Федоровна: обоих успокоила, мужа увела в комнаты, а Толстых дала возможность в запертом цейгаузе выспаться. Тем кончилось. Со стороны Толстых в те времена это было большим преступлением и будь на месте Бабкина другой начальник управления, не миновать Толстых каторги, но благодаря мягкому сердцу Бабкина и уменью Евгении Федоровны понимать людей и обстоятельства, Толстых не только не был изгнан со службы, но как ни в чем не бывало продолжал служить и пьянствовать33.
