Михаил Бакунин и «польская интрига - Борисёнок Ю.А.
ISBN 5-8243-0208-1
Скачать (прямая ссылка):
Польская историография второй половины 1940-х — конца 1980-х гг. дала немало характерных образцов «чисто советского» подхода к проблеме, который успешно сочетался с существовавшими ранее традициями «второстепенной линии» и ориентации на русских и советских авторов. Линия развития польской историографии проблемы почти точно повторяет советскую модель с той разницей, что в 1962 г. появилась единственная доселе в мировой науке работа, посвященная польским контактам Бакунина в период революций 1848— 1849 гг. и январского восстания 1863 г., принадлежавшая перу лодзинского историка А.Лесьневского. Он привлек многочисленные источники польского происхождения и систематизировал накопленные ранее знания47. На том уровне развития науки попытка Лесьневского была в целом удачной и в известной степени заполнила имевшийся в историографии пробел.
Автору удалось до некоторой степени объективно подойти к оценке практической деятельности Бакунина в среде поляков, известной ему по привлеченным источникам (никаких принципиальных находок автор здесь не совершил). Однако
20
при характеристике бакунинского идеологического наследия Лесьневский некритически отнесся к терминологии, широко распространенной в западной историографии: итогом таких упражнений стало приписывание Бакунину идей «славянофильства», которое тесно уживается в концепции автора с пресловутым «панславизмом». В ряде случаев он проявил поверхностное отношение к давно известным источникам, поверив утверждениям Н.М.Мендельсона, поместившего в 1935 г. в «Звеньях» известные письма Бакунина М.Лемпицкому и посчитавшего адресатов их неустановленными; это доказывает ограниченное знакомство Лесьневского даже с Собранием сочинений и писем Бакунина под редакцией Стеклова48.
Такого рода просчеты еще более типичны для работы М.Вежховского, представляющей собой главу его диссертации, защищенной на кафедре истории СССР периода капитализма исторического факультета МГУ в 1958 г. и посвященной оценке русско-польских отношений в русской публицистике 30—40-х гг. XIX века. Повествуя об отношениях Бакунина с польской эмиграцией, автор механически воспроизводит информацию Стеклова и Полонского в сочетании с данными «Исповеди», откуда следуют выводы о «духовной незрелости», «частой рмене ориентации» и «наивном доверии первый раз встреченным людям», якобы присущих Бакунину, который ко всему этому еще «не был глубоким теоретиком»49.
Крайне удивительно, что подобное сочинение было использовано в качестве одной из главных опор при аргументации отношения к Бакунину в книге В.Сливовской50. Выход ее работы практически совпал с началом «охоты на ведьм» в советской историографии. Ее декларативные заявления, практически никак не подкрепленные материалами источников, внесли прочный вклад в «разоблачительную» традицию, представленную именами Дюкло, Ярославского, Михайлова и проч. Исследовательница писала об «эклектизме взглядов» Бакунина, в которых «нетрудно найти элементы прудонизма и казарменного коммунизма Вейтлинга». В польских контактах Бакунина, по мнению Сливовской, сквозит какая-то обреченность: он «не умел и не хотел считаться с реальными возможностями, оценивать ситуацию трезво; неустанно тратил силы на попытки, а когда терпел очередное поражение, не отчаи-
21
вался этим вконец, а приступал к новому действию, также с самого начала обреченному на неуспех»51. Неудивителен и общий вывод Сливовской и ее соавтора (мужа) о бесперспективности дальнейшей разработки проблемы бакунинских контактов с поляками в 1840-х гг., сделанный в их статье для юбилейного парижского сборника52.
Куда более реалистично оценивали программу Бакунина польские философы и прежде всего Х.Темкинова, выпустившая книгу «Бакунин и антиномии свободы» и статью о взаимовлиянии платформ Бакунина и Э.Дембовского53. Ее работы, при ярко выраженной философской окраске, основаны на глубоком знании источников, что добавляет к характеристике бакунинских контактов с поляками ряд ценных деталей. Темки-нова выработала взвешенную оценку деятельности Бакунина в 1840-е гг. и роли поляков в его жизни, но избавиться от избитых штампованных фраз о его «панславизме» и «национализме» до конца не смогла.
В польской историографии 1960—1980-х гг. нашли отражение и отдельные проблемы отношений Бакунина с поляками. Наиболее плодотворно изучались его контакты с Лелеве-лем (С.Кеневич, Б.Цыглер, В.Бортновский, Г.Курписова; советский исследователь наследия Лелевеля Б.С.Попков не ставил задачу специально отобразить эти сюжеты; его оценки во многом вторичны)54. Последняя (и наиболее капитальная) работа была проделана А.Ф.Грабским в рамках его труда об отношениях Лелевеля и немецкой демократии в 1840-х годах. Автору удалось привлечь обширный фактический материал, позволяющий приоткрыть завесу над рядом событий, связанных с пребыванием Бакунина в Брюсселе в конце 1847 — начале 1848 г. (организация совместного митинга с поляками, планы посетить Лондон и т.д.), но ряд положений книги выглядит спорно: это в первую очередь касается апологетической линии в отношении Маркса, что автоматически бросает тень на «врага научного коммунизма» Бакунина. Но главное в другом. То, что удалось Грабскому при анализе основной линии работы — доказательство абсурдности мнений, подобных оценке Николаевского, считавшего, что встречи Лелевеля с Марксом «никакой роли в жизни Лелевеля не играли», — не до конца было разработано им на тех страницах, где речь идет о Бакунине55.
