Михаил Бакунин и «польская интрига - Борисёнок Ю.А.
ISBN 5-8243-0208-1
Скачать (прямая ссылка):
138
в рамках домашнего образования. Отец Бакунина, Александр Михайлович, упорно и с немалым успехом занимался с детьми различными науками, в том числе историей и географией2. В свидетельствах, относящихся к детству и юности Бакунина, не прослеживается какого-либо пренебрежения к полякам. Отсутствие антипольского комплекса было отличительной чертой российского привилегированного сословия в период царствования Александра I; у многих дворян эта черта проецируется и на последующие десятилетия. Семья Бакуниных исключением не являлась — уже в ранней молодости Мишель узнал о бурном романе А.Мицкевича со своей родственницей Авдотьей Михайловной Бакуниной; еще более глубокий след в его сознании оставило общение с Винцентом Будревичем, о котором он тепло и сердечно отзывался в письмах в Прямухино3.
В.Будревич (1795—1850 гг.) учился параллельно с Мицкевичем на математическом факультете Виленского университета и принадлежал к обществам филоматов («участник научных работ с 27 мая 1820 г., зачислен в действительные члены 15 октября 1821»), а позднее филаретов и филадельфов4. В 1824 г. вместе с Мицкевичем, Молевским и Ежовским он был выслан в Москву (вполне вероятно, что «Будрыс» был посвящен и в отношения Мицкевича с А.Бакуниной). С 1827 г. он поселился в тверских краях, где оставался до конца своих дней, преподавая математику и физику. У него учились три младших брата Бакунина, в том числе Павел. События 1845 г., когда Бакунин посылает в Прямухино свою статью из парижской «Реформы» и копию приглашения К.Б.Штольцмана на польский митинг в Лондоне, позволяют предположить, что политическая ориентация Будревича не была тайной для юного Мишеля; тон бакунинских писем таков, что личность Мицкевича была традиционным предметом их бесед. Зафиксированы контакты Бакунина и с другим поляком, волею обстоятельств заброшенным в Тверь — полковником Шпилевским5.
Пожалуй, можно говорить об определенной двусмысленности восприятия молодым Бакуниным поляков и их национального движения. Обозначенной выше линии «благосклонной толерантности» противостояла официальная николаевская догматика, в первозданном виде культивируемая в Михайловском артиллерийском училище, где Бакунин обучался с 1828 по 1833 гг., и многократно усиленная в условиях развития и
139
поражения Ноябрьского восстания. С этих позиций характерен восторженный отзыв 17-летнего Бакунина о пушкинском стихотворении «Клеветникам России», написанном под впечатлением событий польского восстания 1830—1831 годов6. С внешней традиционностью его воззрений на текущую политическую ситуацию сочетаются критические нотки по отношению к официальной оценке польских событий. Такие настроения в значительной мере явились следствием прямухин-ской атмосферы и конкретного влияния Будревича. В письме своему двоюродному дяде С.Н.Муравьеву (младшему брату Вешателя) в 1835 г. Бакунин пытается изобразить раскаяние в том, что в Петербурге7 они оба «очень часто упрекали русских писателей в несправедливых оценках насчет польского характера, находили меры брата твоего Михаила Николаевича слишком жестокими»8.
Годичная служба Бакунина в Белоруссии и Литве (Молодечно, Вильно, Картуз-Березка, лето 1834 — лето 1835 гг.) была первой в его жизни возможностью общения с достаточно широкими слоями польского общества. Вполне вероятно, что свои петербургские размышления, шедшие вразрез с официальной оценкой Ноябрьского восстания, прапорщик Бакунин доложил М.Н.Муравьеву, являвшемуся в тот период гродненским губернатором и прославившемуся уже тогда своей жестокостью9. Ответная реакция была резкой, отражением чего и явилось цитированное выше письмо С.Муравьеву, которого Бакунин пытается повернуть на истинный путь под нажимом родственника. Похоже, что перед нами один из первых зафиксированных случаев «притворного покаяния» Бакунина; логичным развитием такой тактики станет позднее знаменитая «Исповедь». Бакунин в своих письмах родным достаточно осторожно повествует об окружавшей его шляхте, постоянно подчеркивая плохое состояние обмундирования, якобы мешавшее ему отвечать на частые приглашения местных помещиков10.
В действительности муравьевские наставления не препятствовали общению Бакунина с окрестным дворянством; другое дело, что далее балов и светских визитов эти контакты не заходили: лучшая часть польского дворянства находилась в эмиграции либо в ссылке.
140
Эти события не оставили большого следа в судьбе Бакунина: какая-либо личностная увязка его польских связей 1830-х гг. с позднейшими контактами с деятелями Великой Эмиграции не прослеживается. Единственный раз в письме родным он повествует о посещении «польского семейства Бавар», не скрывая иронии: «Мать-гренадер, две хорошенькие дочки и сынок-дурачок»11. В то же время он акцентирует внимание на своем посещении управляющего Картуз-Березки «итальянского графа Мендозы» и двух немцев — старшего лесничего и доктора.
В период армейской службы Бакунин, вопреки мнению Герцена, усердно занимался самообразованием — наряду с изучением разнообразных философских систем одно из основных его занятий составлял интерес к истории и культуре окружающей его местности12. Будучи в летних лагерях под Вильно, Бакунин посетил не только ботанический сад, химическую лабораторию и несколько костелов, но и известную своими традициями Медико-хирургическую академию, где находился один из очагов сопротивления царскому режиму перед Ноябрьским восстанием13 (к тому времени Бакунин наверняка обладал какой-то информацией о протекавших там событиях). Бакунин увлеченно изучал польский язык; мнение Стеклова о «незнании» им этого языка совершенно надуманно и опровергается материалами бакунинской переписки, где неоднократно встречаются фразы, написанные по-польски, хотя и не всегда грамматически правильно14. За «незнание языка» маститый бакуниновед принял неспособность Бакунина перевести собственные сочинения на польский и необходимость помощи ему в этом со стороны поляков15. Навыками чтения по-польски Бакунин владел неплохо, приобретя их во время военной службы. Это помогало ему в упорных занятиях историей Речи Посполитой. Бакунин даже пробовал писать не дошедшие до нас «записки касательно Могилевской, Витебской и Минской губерний», подчеркивая, что «Литва по древним событиям и теперешнему состоянию имеет более тождества с Россией, чем с Польшей»16.
