Михаил Бакунин и «польская интрига - Борисёнок Ю.А.
ISBN 5-8243-0208-1
Скачать (прямая ссылка):
Существенной стороной программы ПДО явилось провозглашение в качестве основных принципов свободы совести и религиозной веротерпимости. При этом вопрос о религии вовсе не являлся первоочередным: его рассмотрение, по мысли Хельтмана, можно отложить до «более счастливых времен»251. Эта линия выделялась не всегда последовательно, со второй половины 1840-х гг. характерен определенный уклон в сторону возрастания роли традиционных аспектов христианского вероучения в идеологии ПДО. Случались вещи, невозможные для 1830-х гг.: к примеру, «Демократа польски» полностью воспроизвел на своих страницах свидетельства монахини М.Мечиславской о преследованиях униатов в Белоруссии, перепечатав информацию из правого «Дзенника народового»252. Но общая линия демократов в вопросе о религии была в немалой степени созвучна французской политической традиции, в которой антиклерикализм был одним из ключевых понятий.
Эта сторона идеологического наследия ПДО была созвучна воззрениям молодого Бакунина. Его взгляды 1830—1840-х гг. на религию достаточно противоречивы и не несут в себе того непримиримого атеизма, который представлял собой одну из самых сильных сторон Бакунина-анархиста. Сам он называл себя «индифферентистом» в религиозных вопросах; П.И.Моисеев убежден, что «в основе его позиции лежал пантеизм, т.е. на известных условиях примирение религиозных и "мирских" воззрений, подобное отношение к христианству не без оснований считалось близким к позиции Фейербаха»253. До середины 1840-х гг. бакунинское понимание религии основы-
114
валось на принципе «любви к человечеству». В письме польскому масону графу И.Скужевскому (1848 г.) Бакунин говорил о необходимости «нового понимания Бога»: «Вы ошибаетесь, если думаете, что я не верю в Бога; но я совершенно отказался от постижения его с помощью науки и теории... Я ищу Бога в людях, в их свободе, а теперь я ищу Бога в революции»254.
С середины 1840-х гг. его всецело занимает «религия бунта», революционных потрясений; в аллегорической форме он призывает брата Павла любить «религиозно, т.е. деятельно»255. Понятно, что ни о какой целенаправленной пропаганде Бакуниным атеизма среди своих знакомых (и поляков в особенности) говорить не приходится: условия практической деятельности не позволяли ему выставлять напоказ свои расхождения с религиозными взглядами. Между тем в глазах Энгельса Бакунин уже в 1840-х гг. выглядит законченным противником религии и идеализма. В письме К.Кафиеро (1—3.VII.1871), беспощадно критикуя бакунинскую программу и подчеркивая, что «атеизм и материализм Бакунин заимствовал у нас, немцев», Энгельс тем не менее указывает, что «Маркс и я почти столь же (курсив мой. — Ю.Б.) старые и убежденные атеисты и материалисты, как и Бакунин»256. Вполне вероятно, что здесь сказалось впечатление, произведенное более старшим по возрасту Бакуниным на молодого Энгельса во время их встреч в Берлинском университете в начале 1840-х годов257.
Но революционно-романтический порыв Бакунина конца 1840-х гг. несет в себе и ощутимый привкус ирреального. Исследователи бакунизма обычно не придают какого-либо значения следующему месту из письма Бакунина П.В.Анненкову из Брюсселя (конец 1847 г.): «Да кто же не мистик? Может ли быть капля жизни без мистицизма? Жизнь только там, где есть широкий, безграничный, а потому и несколько неопределенный мистический горизонт; право, мы все почти ничего не знаем, живем в живой сфере, окруженные чудесами, силами жизни, и каждый шаг наш может вызвать их наружу без нашего ведома и даже независимо от нашей воли»258. Подобное понимание веры пронизывает все современные Бакунину радикальные программы.
115
Как это ни парадоксально, при всем отрицательном отношении к А.Товяньскому и его «секте», проявленному в том же письме, определенные аспекты идеологии «товяньчиков» и в частности их надежды на скорое избавление Польши от чужеземного гнета, созвучны миросозерцанию Бакунина, что позволяло ему пытаться приобщить некоторых из них к своим революционным планам, что воспринималось современниками, в частности Герценом, с немалым удивлением259.
Другой важной стороной религиозной концепции Бакунина 1840-х гг. являлось стремление разрушить стереотипные представления об особенной силе и влиянии православной церкви в России, имевшие хождение на Западе. Отметив, что в отличие от католицизма «греко-российская церковь является слугой государства», он указывает, что ей «совершенно невозможно выбраться из этого состояния бессилия, так как у нее нет для этого ни сил, ни свободного поля действия»260. В брошюре «Русские дела» Бакунин достаточно подробно анализирует положение духовенства в России, проявляя углубленный интерес к этой теме, над чем в свое время иронизировал Герцен261. Бакунин приходит к выводу о незначительности влияния официальных догматов православия в народе. Отсутствие религиозного чувства в массах порождает ситуацию, когда «фанатизм существует только в сектах и ... направлен против государственной церкви и против царя».
Особую ставку делает Бакунин на раскольников, духоборов и прочие секты (числом более 200), «которые все носят политический характер и все сходятся на отрицании существующего порядка вещей и на признании всякой власти властью антихриста», а «некоторые являются даже коммунистическими с общностью имущества и жен». Бакунин решительно осуждает линию Николая I, который, хоть и «публично притворяется самым набожным человеком в государстве, снова начал преследовать их (сектантов. — Ю.Б) с величайшей суровостью»262. Резко отзывается Бакунин и о гонениях на униатов, из тактических соображений включаясь в кампанию по поводу издевательств над монахинями-базилианками, вызванную заявлениями известной авантюристки М.Мечиславской; в то же время идеи П.Я.Чаадаева, кн. Гагарина и В.С.Печерина о привитии католичества на русскую почву в его программе никакого отклика не находят263.
